Слово «Оксенфурт» не без усилия слетело с тонко очерченных, вялых губ, очень узких и бледных. Но она должна была произнести его совершенно естественным тоном, чтобы и дальше верить в Оксенфурт.
— Наша труппа в субботу дает спектакль в Оксенфурте, вот я и заехала к тебе по пути… Я играю Офелию.
— В Оксенфурте? Офелия в Оксенфурте! — он язвительно усмехнулся про себя, задетый жалкой участью сестры.
Она поспешила защититься панцирем своей наигранной жизнерадостной улыбки и взмахнула длинными ресницами, чтобы согнать подступивший к щекам слабый румянец.
— Познакомься, самое восхитительное дитя нашей обанкротившейся планеты! Не правда ли, восхитительна?
Ханна и сестра доктора Гуфа обменялись рукопожатием и той особой улыбкой, какой обмениваются женщины, понимающие, что в таких случаях лучше предоставить мужчине говорить.
Слабодушная, снедаемая неуверенностью, сестра доктора не замедлила признать превосходство Ханны, что не помешало ей, однако, сохранить и во взгляде и в движениях самоуверенность и простоту обхождения светской дамы.
Отель, где она остановилась, находился через два дома от квартиры доктора. И она прибежала без шляпы, в белой шелковой накидке, отделанной дорогим испанским кружевом с полуметровой бахромой. Соболий воротник наполовину закрывал ее тщательно завитые белокурые волосы. Так пути брата и сестры, беззащитных пасынков жизни, подчас скрещивались в этом мире.
Последний раз он видел ее в обществе неряшливо одетого молодого провинциального актера у стойки берлинского ресторана-автомата, видел мельком, через стекло витрины, и пошел дальше, внутренне усмехаясь ее и своей судьбе, горечь которой оставалось лишь сдабривать насмешкой и скепсисом. Бриллиант на ее руке стоил больше всего ресторана, а своим коллегам по труппе, получавшим жалованье в зависимости от сборов, она за месяц раздавала больше денег взаймы, чем зарабатывала в год самая знаменитая актриса.
У их родителей, выходцев из Германии, были в Южной Америке огромные владения, чуть ли не больше всего Вюртемберга. Сестру доктора Гуфа воспитывала англичанка, строго следившая за тем, чтобы девочка, сохрани Бог, не соприкоснулась с правдой жизни, и та росла, отгороженная стеной от суровых будней своей родины. Несколько тайком прочитанных книг из отцовской библиотеки открыли ей глаза на действительность, а затем она с матерью и братом отправилась в Европу.
Но и тут лик жизни был не менее безобразен. Она по-прежнему чувствовала себя неприкаянной и все-таки, подобно брату, уже не в силах была оторваться от уродливой морщинистой рожи старой Европы и возвратиться в свою страну, где тон задавали экспортеры говядины, в сущности мясники гигантского масштаба, и только. Она повисла в воздухе между двумя континентами и, неспособная жить, вынуждена была довольствоваться тем, что эту жизнь изображает.
