— А ты успел рассмотреть? — вскричал, Могилкин. — У, сволочь! Взять бы лом да между глаз!
— За что?
— За то, что ты изменник и предатель!
— Я никого не предавал, никому не изменял, даже собственной жене, — спокойно возразил Добрянский.
— Почему же к своим бежать не хочешь?
— А мне все равно, что свои, что чужие. Я баптист и воевать не собираюсь.
Сократилин с удивлением посмотрел на Добрянского, на его пронырливое лицо с тонкими сухими губами. Перехватив вопросительный взгляд Сократилина, Добрянский пояснил:
— Вера моя не позволяет убивать людей.
Могилкин подбежал к нему, сел на корточки и, заглядывая в лицо, ехидно спросил:
— Зачем тогда в армию пошел?
— Армия одно, а война совсем другое, — невозмутимо отвечал Добрянский.
Могилкин встал, подбоченился, выставил ногу и покачал носком сапога.
— Вот что я тебе скажу, Добрянский, баптист ты или… — Могилкин выдавил довольно-таки резкое словечко. — А Родину защищать обязан!
Добрянский прищурился:
— Родину, говоришь? А ты знаешь, что такое родина?
— Знаю!
— Что же это за штука? — ядовито спросил Добрянский.
— Родина это — во! — Могилкин широко развел руки, описал большой круг и покосился на Добрянского. Тот ухмылялся. — Ты надо мной не смейся, баптист. Я не знаю, как это по-ученому выразиться, потому что четыре класса и пятый коридор в школе прошел. Я тебе по-своему, по-простецкому скажу. Родина — это моя деревня Петушиха. Мой дом в три окна под соломенной крышей, овин, около овина береза, из которой я гнал соковку. Родина — это…
Вдохновенную речь Могилкина оборвал треск немецкого автомата у самого входа в котельную.
Долго и тяжело громыхали по каменным ступеням сапоги, и долго скрипел в заржавленном замке ключ. Вернулись четверо. Пятого только что расстреляли прямо у котельной. За кусок колбасы.
— Мы таскали раненых, — рассказывал сержант Никитин, — на втором этаже школы в коридоре стоял стол. На этом столе резали колбасу. Мы туда и обратно, и все мимо этого стола. Я с Гущиным на пару таскал. Я его предупреждал. Не сдержал себя парень. На глазах у немца схватил колбасу — и в карман. Немец с минуту смотрел на него как обалделый. Потом поднял шум. Прибежал белобрысый офицерик, посмеялся, что-то сказал нашему охраннику. И даже колбасу не отобрали. Я думал, что на этом все и кончилось. Я даже зауважал этого офицера. Мы перетаскали раненых, и нас повели в котельную. У входа в котельную немец нас остановил, построил, потом вывел Гущина и приказал ему есть колбасу. Приказывает, а сам улыбается. Я даже не заметил, когда немец автомат поднял.
