Но ее слова не дошли до Мезенцева: в ту минуту он был полон своим. Он видел лица товарищей: как смеялся над ним Генька, как все его пожалели. Что же приключилось? Была жизнь, прямая и ясная, больше нет ее. Разве можно этим шутить: сказала — не сказала? Скрой Варя любовника он не стал бы ее попрекать: значит, так надо. Но ведь это самое большое, самое чистое: комсомол, борьба, молодость. Теперь все видят, что ради каких-то личных чувств он оказался способным на компромисс, на ложь, на подлость. Нет, это не так. Товарищи поймут: они свои. С ними можно поговорить. Но Варя?..
Мезенцев вспомнил кулаков в Хохле: как они хотели его прикончить. Могло бы случиться и в ее деревне. Отец тащил бы в овражек: «Заголяй! Накладай!» В Красноборске они Юшкова убили. Ночью. А потом смолой вымазали. Разве это люди? А она жалеет. Конечно, она не такая. Она наша. Но почему же она скрыла от него? Разве он не мог ее понять? Люби его Варя, она рассказала бы ему все. Сразу у реки. Когда он ее поцеловал. Выходит, что она его не любит: так только, гуляла.
И Мезенцев злобно сказал:
— Значит, обмануть меня хотела?
Хорошо, что Мезенцев, сам смущенный жестокостью своего голоса, не глядел больше на Варю: он так и не увидел, как наполнились слезами милые серые глаза. Но ответила Варя спокойно, все так же тихо, так же изнутри:
— Нет. Если я кого и хотела обмануть — не тебя: судьбу. Счастья мне захотелось.
На этом разговор кончился. Дня три спустя Голубев позвал к себе Мезенцева. Разговаривали они в кабинете Голубева; то-и-дело прибегали девицы с бумагами. Обрывая фразу на полуслове, Голубев морщился, как обиженный ребенок. Раз он не выдержал и рявкнул:
— Дайте же мне поговорить с товарищем!
Девица вздохнула для приличья и ответила:
— Это из обкома насчет многотиражки.
Тогда Голубев расхохотался:
— Многотиражка раз, производственное совещание два, пловучий дом отдыха три, моторные пилы четыре, сапоги для леспромхоза пять, путевка Штаубе шесть, договор с «Красным пахарем» семь… Скоро пальцев нехватит!
Девица постаралась улыбнуться и сказала:
— Сейчас с бельковской запани звонили насчет комсомольцев…
Голубев только махнул рукой.
Он говорил Мезенцеву:
— Насчет жены — вздор. Я сам порасспрошал. Отца раскулачили — это факт. Он теперь валяется — паралич разбил. Жена его торговлей промышляла — тоже факт. Но только дочка с ними не жила. Ей семь лет было, отец отослал ее к сестре. Отец пьяница был, буянил, сына старшего он чуть на смерть не забил. Какой-то оглашенный: то дерется, то плачет. Белые были — он в белых стрелял. А потом стал против нас мутить. В кулаках гулял, а всегда без копейки. Одним словом, дочку он сбыл с рук. Это мне Шестаков рассказал: он в Уйме четыре месяца просидел. Ну, а тетка это наш человек. Я уж не знаю, кто кого обработал: она девчонку, или наоборот, но, во-первых, бабе за пятьдесят, а она безграмотность ликвидировала, потом в кандидаты записалась, а теперь ее в председатели колхоза выбрали. Значит, нечего тебе Мезенцев, нос вешать. Жена у тебя что надо. А говорят, мало что говорят — на все не ответишь. Мне Петренко сказал, что ты такую меланхолию развел. Ну и глупо. Такая вот ерунда у всех бывает. Хуже — накинутся, а потом сами удивляются. Ты посмотри — Синицына никто и не поддержал. Ребята тебя любят. Так ты об этом и не думай больше. Что называется — за работу!..
