Одна из комнат была больше и лучше остальных. Кристоф и Оливье долго спорили, уступая ее друг другу. Пришлось бросить жребий, и Кристофу, подавшему эту мысль, удалось с помощью ловкой подтасовки, на которую он до сих пор считал себя неспособным, сделать так, что комната досталась Оливье.
И вот для них наступила пора безоблачного счастья. Счастье это состояло не в чем-нибудь определенном, оно было решительно во всем: оно овевало каждый их поступок, каждую мысль, оно было неотделимо от них.
В течение медового месяца их дружбы, этих первых дней глубокого и безмолвного ликования, которое дано изведать тому, "кто во всей вселенной хотя бы единую душу может назвать своей..." - "ja, wer auch nur eine Seele sein nennt auf dem Erdenrund...", они почти не говорили, едва осмеливались говорить; им было достаточно чувствовать друг друга, достаточно одного слова, взгляда, и вдруг, после долгой паузы, оказывалось, что их мысли текут по одному и тому же руслу. Ни о чем не спрашивая, даже не поднимая глаз, они видели друг друга всегда. Тот, кто любит, бессознательно стремится уподобиться душе любимого; и так велико желание ничем не задеть его, быть во всем таким же, как друг, что внезапно, с помощью таинственной интуиции, он прозревает неуловимые движения чужой души. Друг становится как бы прозрачным для своего друга; два существа обмениваются всем Один следует образу другого, душа подражает душе - пока не проснутся темные силы и не порвут оболочку любви, которая до сих пор держала их в плену.
Кристоф говорил вполголоса, ходил на цыпочках, боялся зашуметь, стукнуть чем-нибудь в комнате рядом с комнатой молчаливого Оливье. Дружба преобразила Кристофа: его словно помолодевшее лицо светилось таким счастьем, таким доверием, какого оно никогда еще не выражало. Он обожал Оливье. И тому было бы нетрудно злоупотребить своею властью, если бы она не смущала его, точно незаслуженная награда, ибо он считал себя гораздо ниже Кристофа, а последний был не менее скромен в самооценке. Эта готовность каждого к самоуничижению, вытекавшая из великой любви, вносила в их дружбу особую прелесть. Было отрадно чувствовать, как много ты значишь для сердца друга, хотя, конечно, ты этого не заслужил. Оба были за это чуть не до слез благодарны друг другу.
Оливье присоединил свои книги к библиотеке Кристофа; отныне они стали достоянием обоих, и когда речь заходила об этих книгах, он говорил: не "моя книга", а "наша книга". Лишь очень немногие вещи он оставил себе, не передав их в общее владение, - те, которые некогда принадлежали его сестре или с которыми была связана память о ней. Кристоф благодаря той чуткости и такту, которыми его одарила любовь, вскоре заметил это и, хотя не понимал причины, не решался расспрашивать Оливье о его родных. Кристоф знал об утратах Оливье, однако он вообще старался не выражать своих чувств к другу - и не только из самолюбивой сдержанности, но и из гордости; кроме того, удерживал страх пробудить в душе Оливье былую боль. Странная робость всякий раз сковывала его, когда он подходил к столу Оливье с намерением повнимательнее рассмотреть фотографические карточки, где были сняты господин и дама в чопорных позах, а также двенадцатилетняя девочка с большим спаниелем, лежавшим у ее ног.
