— В спальне принимать пищу, — заговорил он слегка придушенным голосом, — в смотровой читать, в приемной одеваться, оперировать — в комнате прислуги, а в столовой осматривать. Очень возможно, что Айседора Дункан так и делает. Может быть, она в столовой обедает, а кроликов режет в ванной. Может быть. Но я не Айседора Дункан! — вдруг рявкнул он — и багровость его стала желтой, — я буду обедать в столовой, а оперировать в операционной! Передайте это общему собранию, и покорнейше прошу вас вернуться к вашим делам, а мне предоставить принять пищу там, где ее принимают все нормальные люди, то есть в столовой, а не в передней и не в детской».
В те времена не то, чтобы столовой с детской не было у большинства московских обывателей, — кровать свою имел отнюдь не каждый.
Кстати, по одной из версий Балашова пыталась снять парижский особняк Дункан (она, будучи дамой предприимчивой, перед поездкой в совершенно непонятную Россию решила его сдать — мало ли как судьба способна повернуться). Но не сняла — из-за отсутствия в особняке столовой. Ирма Дункан (приемная дочь Айседоры) иронизировала на сей счет — дескать, если бы Балашова все-таки сняла тот особняк, а после бы узнала, что Дункан живет в ее недвижимости, она бы сказала — «мы квиты!» — и отказалась бы оплачивать аренду.
* * *
Трудно себе представить, что все в том же доме действовала «школа босоножек» — студия танцев, возглавляемая Айседорой. Ее, собственно, и пригласили в Россию именно для того, чтобы обучать дочерей освобожденных рабочих свободным же танцам. Илья Шнейдер, секретарь великой танцовщицы, вспоминал о том, как начиналась эта школа: «Айседора, Ирма и я, вооружившись молотками, гвоздями и лестницей-стремянкой, повесили небесно-голубые сукна Айседоры в «наполеоновском зале», завесив и Наполеона, и солнце Аустерлица, и затянули паркетный пол гладким голубым ковром.
— Теперь свет, свет! — кричала Айседора. — Эту люстру убрать невозможно! Сколько в ней тонн? Но мы ее преобразуем! Революция так революция! А bas Napoleon! Солнца, солнца! Пусть здесь будет теплый солнечный свет, а не этот мертвящий белый! — не успокаивалась она.
Я понимал требовательность Дункан. Ее искусство органически требовало полнейшей гармонии музыки и света. Она, конечно, была далека от технологии светооформления, так же как и от законов физики, она говорила просто о вещах, казавшихся ей само собой разумеющимися.
— Вы ведь не представляете себе, чтобы кто-нибудь танцевал «Ноктюрн» Шопена в красном свете, а «Военный марш» Шуберта — в синем? Вспомните знаменитого слепого у Джона Локка в «Опытах о человеческом разуме». Он представляет себе пурпурный цвет как звук трубы…
