Ученые любили общежитие ЦЕКУБУ. А Мандельштам, напротив, не любил и называл его «караваном-сараем Цекубу».
Общежитие отвечало Мандельштаму злой взаимностью: «Меня ненавидела прислуга в Цекубу за мои соломенные корзины и за то, что я не профессор».
Мандельштам в долгу не оставался: «Я брал на профессорских полочках чужое мыло и умывался по ночам и ни разу не был пойман».
Да, рассеянные обитатели не замечали выходок экстравагантного соседа: «Они принимали меня за своего и советовались, какая республика выгоднее».
Мандельштама же эта толерантность нервировала еще больше. Он раздражался по любому поводу: «Всякому порядочному человеку звонили в Цекубу по телефону, и прислуга подавала ему вечером записку, как поминальный листок попу. Там жил писатель Грин, которому прислуга чистила щеткой платье».
Донимали Мандельштама и другие «оргвопросы»: «Ночью Цекубу запирали как крепость, и я стучал палкой в окно».
В конце концов, он переехал в Старосадский переулок, на квартиру своего родного брата Александра. А общежитие в скором времени снесли.
* * *
Дом ученых, разумеется, вошел в литературу. В частности, именно здесь вертелся бедный Шарик из повести «Собачье сердце» после того, как вредный повар окатил собаку кипятком: «…пес остался в подворотне и, страдая от изуродованного бока, прижался к холодной стене, задохся и твердо решил, что больше отсюда никуда не пойдет, так и сдохнет в этой подворотне».
Профессор Персиков, герой повести «Роковые яйца», читал здесь свой доклад: «Это был гигантский триумф зоолога-чудака. В Колонном зале от всплеска рук что-то сыпалось и рушилось с потолков и шипящие дуговые трубки заливали светом черные смокинги цекубистов и белые платья женщин. На эстраде, рядом с кафедрой, сидела на стеклянном столе, тяжко дыша и серея, на блюде, влажная лягушка, величиною с кошку. На эстраду бросали записки. В числе их было семь любовных, и их Персиков разорвал. Его силой вытаскивал на эстраду председатель Цекубу, чтобы кланяться. Персиков кланялся раздраженно, руки у него были потные, мокрые, и черный галстук сидел не под подбородком, а за левым ухом».
А еще в Доме ученых репетировал Московский государственный театр пластического балета. В репертуаре — Лист, Шопен и Шуман. «Похороны», «Героическая песня» и «Ромео и Джульетта».
* * *
После смерти Сталина в Москве чуть поуменьшился пафосно-героический задор. Это коснулось и Дома ученых. Колорита в его жизни поубавилось. Зато прибавилось спокойствия и серости. И путеводители по городу нудно перечисляли: «В доме работают кружки: иностранных языков и изобразительного искусства, музыкальный и сценический, техники речи и художественного слова, стенографии и машинописи, прикладного искусства, художественной фотографии и другие».
