Дорога на Астапово [путевой роман] | страница 55

Причём Маковицкий не знает, куда они едут, и не спрашивает сам. Они сидят в купе посередине вагона второго класса и варят кофе на спиртовке. На станции Горбачёво пересаживаются на поезд Сухиничи — Козельск, где, как оказалось, всего один пассажирский вагон. Там накурено, угрюмо, пахнет тем простым народом-богоносцем, который хорошо любить издали.

Маковицкий описывает вагон так: «Наш вагон был самый плохой и тесный, в каком мне впервые пришлось ехать по России. Вход несимметрично расположен к продольному ходу. Входящий во время трогания поезда рисковал расшибить лицо об угол приподнятой спинки, который как раз был против середины двери; его надо обходить. Отделения в вагоне узкие, между скамейками мало простора, багаж тоже не умещается. Духота; воздух пропитан табаком»[42].

Шкловский замечает: «Вероятно, Толстой попал в вагон, которые тогда назывались „4-й класс“. В них скамейки были только с одной стороны. Внутри вагон окрашивали в мутно-серую краску. Когда верхние полки приподнимались, то они смыкались.

В вагоне было душно. Толстой разделся. Он был в длинной чёрной рубашке до колен, высоких сапогах. Потом надел меховое пальто, зимнюю шапку и пошёл на заднюю площадку: там стояли пять курильщиков. Пришлось идти на переднюю площадку. Там дуло, но было только трое — женщина с ребёнком и мужик»[43].

Толстой кутается, раскладывает свою знаменитую трость-стул, пристраивается на площадке, но потом возвращается в вагон. Там баба с детьми, надо уступить место. И он, чуть полежав на лавке, дальше сидел в уголке.

Было удивительно холодно.

Дрожа от утреннего нехорошего холода, осеннего и сырого, холода, особенно ощутимого после бессонной ночи, мы вышли к каретному сараю.

Сейчас начнётся главная часть нашего путешествия, и это было ощущение не радости, а тревоги.

Сейчас бежать той же дорогой сложно: на пути забор и охрана, но сад по-прежнему существует. И серое, хмурое утро, приплывшее из романа другого Толстого, радости не добавляло — делать нечего, нужно примерить на себя чужое путешествие. Мы спустились по Прешпекту вниз и вот уже через пять минут подпрыгивали на колдобинах в машине — Архитектор, Краевед, Директор Музея и я.

Щёкинский вокзал был безлюден. Толстой, похожий на Ленина, сидел на лавке и ждал поезда. Блики семафорной сигнализации плясали на его гипсовом лбу.

Вокруг было мёртво и пустынно. Дорога начиналась, но ехать было нужно вдоль железнодорожной лестницы. Сменились названия станций и исчезли прежние железные дороги — ехать так, как ехал Толстой, было невозможно. Я сидел сзади и думал о частной жизни Толстого, потому что все частные жизни похожи одна на другую и люди, в общем-то, не очень отличаются.