И это была не пустая угроза, ведь весной 2003 г. началась Третья война в заливе[1]. Можно было двояко интерпретировать новые условия взаимоотношений США и Совета Безопасности ООН: либо Штаты пытались привлечь его на свою сторону для легитимизации собственных действий, либо же они начали освобождаться от пресловутой роли военной силы, действующей от лица всемирной организации. США больше уже не ставили на службу ООН свою высокоразвитую и дорогую военную машину, последняя теперь действовала, исходя из их собственных интересов и целей. Конфликты накануне войны в Ираке дали, в том числе, и альтернативные версии ответа на вопрос: кто же кого может использовать в качестве инструмента: Соединенные Штаты — Объединенные Нации или Объединенные Нации — Соединенные Штаты1?
Архитектура европейской безопасности, на которую до сих пор полагались в Германии, также показалась теперь непрочной. Долгое время оставалось незамеченным, как в 1990-е годы НАТО из союза на совещательной основе превратилась в инструмент США по контролю за Европой. А для случаев, когда этот инструмент оказывался слишком громоздким для нужд американской политики, тут же придумали coalition of willing[2]. По сравнению с временами холодной войны фактическая зависимость европейцев от США скорее возросла, нежели ослабла: кто не содействовал наращиванию преимущества американцев, должен был считаться с политическим и экономическим давлением или же осыпался ироническими замечаниями. Те же, кто, напротив, охотно вставали на сторону американцев, могли сделать это в любое время, конечно же, на американских условиях и не получая влияния на базовые политические решения, в чем раз за разом должна была убеждаться даже Великобритания, главный союзник США. При этом проблемы, с которыми столкнулись США в Ираке, в принципе, ничего не изменили. Эра взаимных консультативных обязательств в рамках Североатлантического альянса была позади, а расширение НАТО на Восток впоследствии оказалось шагом, существенно ослабившим влияние союзников эпохи конфронтации Востока и Запада2.
В этой ситуации США стали чаще призывать довольствоваться уже привычной им ролью благосклонного гегемона, а не стремиться к имперскому владычеству. Вес подобным призывам придавали указания на неподвластные контролю риски империй в целом, на опасность их чрезмерного расширения и, наконец, на неизбежное крушение всех предыдущих империй. «Если в прошлом, — утверждает Майкл Манн, британец, преподающий в США, — власть Америки была властью гегемона, то есть часто принималась за рубежом и рассматривалась как легитимная, то теперь она основана на оружии. Это хоронит гегемонию и претензии на статус “благоволящей империи”»3. Тот, кто пытался заменить позицию гегемона на имперскую, не только серьезно рисковал провалить этот проект, но и подвергался опасности потерять гегемонию. Гегемония и империя противостояли друг другу в бесчисленных вариантах, но итог этих противостояний почти всегда показывал, что было бы лучше сохранить гегемонию, нежели стремиться к имперскому господству.
