…Тихое, покойное и безмолвное еще вчера озеро, без единой морщинки на зеркальной поверхности, вдруг нахмурилось. Могучие волны, в сажень — полтора вышиной, с белыми гребнями грозно двигались одна за другой, разделенные темными безднами. Страшный рев, шум, всплески, свист и вид этой необъятной стихии, по которой ходили взад и вперед миллионы великанов-валов, производили на душу неизъяснимое впечатление. Душа стремилась к мужеству и отваге… Я долго стоял у озера и смотрел на сердитые волны, которые взбегали на берег, хлестали меня по ногам и, разбившись, прочь уходили… Пробуждение прогоняло сны. С утра перед глазами вновь безутешный пейзаж с удушающим зноем. Снова мерно стучат копыта по иссохшей земле и валунам. И одна беспокойная мысль одолевает: «Воды, надо много воды…» Итак, мы четвертые сутки в пути. Солнце в зените, небо безоблачно. «Смотри, тарга, — окликает меня Балбал и показывает на мелькающую вдали серебристую ленту, — это река Коп-Кешик!» Когда мы подъехали ближе, крик разочарования вырвался из моей груди: от бурных весенних потоков Коп-Кешика осталась узкая солончаковая полоска ила, пропадающая в Барлыкской степи. «Ничего, тарга, — подбодрил Балбал, — зато отсюда до скалы близко». Вдоль левого берега Коп-Кешика высились причудливые горные отроги. Ветры, сильный жар летом и студеные холода зимой разрушили гранит скал, превратили их вершины в фантастических животных. Вот как будто встал на задние лапы исполинский медведь. Тень от него падает на естественную нишу в соседней скале и закрывает вход. «Хайрахан, медведь, — пробормотал мой проводник, опасливо указывая на нишу, — хайрахан не пускает нас. Подождем, тарга, когда солнце уйдет в сторону и путь станет свободным». Я усмехнулся, но Балбал укоризненно покачал головой: «Нехорошо, тарга. Сам лама говорит: «Нельзя ходить, когда дух медведя закрыл путь». Если ты хочешь, иди один, а я подожду, когда дух хайрахана уйдет».
Оставив Балбала с лошадьми, я вошел в нишу. Она была длиной в две с небольшим сажени, в три аршина вышиной и глубиной до полутора. Стенки ее гладки и как будто чем-то вытерты и вылощены. Задняя и левая стены, а также потолок ниши были исписаны черной краской, но настолько неясно, что с трудом различались отдельные черточки и буквы. Долго я бился над тем, чтобы перенести на бумагу хоть что-нибудь из этих, может быть, очень любопытных, очень важных надписей. Солнце пошло к Закату, и теперь лучи его, проникавшие внутрь ниши, отражались от блестящей поверхности задней стенки и еще более затрудняли работу. Оттого что голова была запрокинута назад, онемел затылок; затекли руки. Я уже потерял надежду добиться чего-нибудь от этой немой скалы, даже в досаде убрал карандаш и бумагу, как мне пришла мысль вымыть стенки или просто смочить исписанные места, чтобы «буквы» выступили ярче. На беду кругом расстилалась безводная, голая степь с этой одинокой цепью гор, где воды достать невозможно. Недолго раздумывая, я плюнул на стенку и размазал слюну рукой. Оригинальный способ оживления старых картин и надписей увенчался успехом: к своей великой радости, я увидел, как несколько знаков на влажном месте выступили отчетливо, точно живые, как будто их только что написали. Полюбовавшись, я полез в сумку за карандашом и бумагой, но, когда поднял голову, знаков уже не было. Они исчезли: послеполуденное солнце высушило их.
