— Это журналистка, да?
— Дедушкина ученица… бывшая, конечно. Тот еще подарочек.
— Женщина-физик?
— Казалось бы, «две вещи несовместные», однако факт — ученый-ядерщик.
— Ничего себе!
— А, эти пигмеи жили за счет дедушкиного гения.
Через минуту академик приблизился к ним, стуча тростью о гравий, лицо искажено какой-то больной гримасой.
— Деда, тебе плохо?
— Моторчик стучит, перекурил.
— Понятно! — Саша засмеялся. — Взбесил ядерщицу будущим шедевром?
— А, пустяки. — Словно в доказательство, старик снова засиял благосклонно, благодушно.
— Александр Андреевич, это Анна.
— Ты так торжествен, мой друг, будто представляешь свою невесту.
— Пока что она будет нашей экономкой.
— Кем-кем? — дедушка мягко рассмеялся. — Экономка — это нечто пожившее, пожилое.
— А нам с тобой повезло.
Наутро ее разбудил луч солнца, прорезавшийся в щель между рамой и пестрой занавеской восточного окна. «Экономку» поместили в комнату Сашиной матери («Моей дорогой Поленьки», — сказал старик) — квадратную, веселую, с обоями в поблекших золотых и голубых цветочках: ими был оклеен и потолок, что придавало жилью вид «бонбоньерки», выражаясь по-старинному, изящной коробочки для дорогих конфет.
Засыпая во втором часу ночи, она слышала слабый шум (шаги и постукивание трости), значит, кабинет дедушки прямо над нею… Вот так, должно быть, и дочка когда-то засыпала сладко, слыша любимого отца. «А может, это старый дом скрипит и жалуется», — промелькнула последняя мысль, последняя — перед тем, как уйти ей в глубокий, безмятежный, без сновидений, сон.
Она радостно проснулась, вдохнув запах свежего белья, заглядевшись, как беснуются пылинки в летнем луче, разделившем сумрак пространства надвое. Пыль, прах — здесь никто не жил тринадцать лет; и не нежиться надо под голубым стеганым одеялом, а вставать и приниматься за уборку запущенного жилища.
Анна встала, натянула джинсы и белую маечку («Как можно скорее привезти вещи из Москвы!»), подошла к старому трюмо (русые волосы ниже пояса словно окутывали плащом), заплела две косы и вышла в обширную прихожую. Тишина, девятый час, может, хозяева еще не проснулись. Тихонько открыла входную дверь на веранду (стекла вспыхнули радужными зайчиками… некий готический отголосок средневековых сказок) и спустилась по ступенькам в ожидавший ее сад.
Именно это ощущение — она вернулась в пределы близкие, ожидаемые — радовало и пугало ее. А птицы пели так самозабвенно, мотыльки порхали неутомимо, ромашки улыбались, табак спал, и куда-то за дом, в глубь зарослей, вела травяная тропинка, заманивая под сень сиреней.
