– С какой целью переписку вели с молодым двором?
– Так я уже сколько раз о том говорил: Екатерина Алексеевна интересовалась, как баталия идет, не мог же я ее высочеству не ответить? Кем бы я, старый осел, был после того? Она хоть и немецких кровей, но жена наследника, – со значением поднял он вверх левую руку.
Апраксин выглядел, находясь в заключении, неважно. Увеличились и без того глубокие старческие морщины на щеках, постоянно слезились глаза то ли от плохого света, то ли от худого отопления в помещении, где он содержался. Но самое главное, как отметил Шувалов, у него начала подрагивать голова, чего тот сам явно не замечал, но время от времени подхватывал ее одной рукой, прижимая к плечу. Это был явный признак начавшейся тяжелой болезни, последствия которой непредсказуемы. Человек мог жить с этим несколько лет, даже не замечая или делая вид, что не придает этому значение, а мог прожить совсем недолго и скончаться неожиданно без видимых к тому причин. Вот и у Степана Федоровича начала развиваться болезнь от нервного перенапряжения после снятия его с поста главнокомандующего и заключения под стражу.
Александр Шувалов читал в каком-то трактате, что в европейских странах подобную болезнь называют «пляской святого Витта», но слышал, что она была распространена и в России. Он не знал, насколько она заразна, но на всякий случай инстинктивно отодвинулся на угол стола, что не укрылось от внимательного взгляда Апраксина.
– Я понимаю, батюшка Александр Петрович, служба у тебя строга… Не всякому человеку верить стоит. Но старым-то друзьям мог бы и честь оказать, разобраться во всем, как есть. Или мы с тобой за одним столом не сидели? Не одной государыне служим? Чего же ты от меня, как от чумного, отметаешься? Никто не видит, не слышит, о чем говорим. Не дело так себя вести…
Шувалову было жалко старика, и его бы воля, он тут же написал бы приказ о его освобождении, но там, в Петербурге, были люди, с которыми ему предстояло иметь дело и заниматься общими делами. Далеко не всем понравится, если Апраксин в скором времени объявится в Петербурге и, несомненно, будет принят императрицей, а чего он ей наговорит, то одному Богу известно. Как бы не повернулось все в обратную сторону. Слишком непроста была ситуация, чтобы вот так самостоятельно решать ее. Потому он решил продолжить разговор и выяснить как можно больше из того, что ему следовало знать.
– Да ладно тебе, Степан Федорович, – примирительно сказал он и постучал в дверь, чтобы открыли пошире окно и проветрили комнату, где они находились. – Мое дело, сам говоришь, службу служить, и коль повелела мне государыня узнать все, как есть, с тем и приехал. Я супротив тебя зла не держу, да и с чего ему, злу-то, взяться? Ну, опростоволосился малость, написал не то, что следует, и не тому, кому нужно. Вина не большая в том…
