- Дивно как приподняло и понесло! - сказал один. - Аж страшно сделалось.
- Только тебя понесло, боле никого.
- Выходит, я самый легкий! - пошутил Даниил, а про себя подумал, что очень странно, что вдруг так приподняло и понесло-то.
Ветер же все давил, несся, ревел.
Владыка опять недужил и не был у заутрени. И еще не трапезничал, лежал. Даниил решил было его поразвлечь, рассказать, как уподобился птице, но только начал, как в дверь вошел гонец великого князя и объявил, что тот вскорости пожалует в гости - уже на подъезде, - будет поблизости охотиться.
Удивительно, но ветер быстро ослабел и только нес теперь приятную прохладу. Иосиф все же поднялся и дошел, поддерживаемый служками, до того места перед храмом напротив ворот, где обычно встречали почетных гостей, и торжественно поклонился подходившему со свитой Василию Ивановичу. Даниил впервые видел, что он так низко поклонился не Господу, не иконам, а человеку.
А за ним рядком стояли, тоже склонившись, все почтенные монастырские старцы и с краю единственный среди них не седобородый молодой Даниил.
А за ними, склонившись еще ниже, вся остальная братия.
Распрямившись, слаженно и мощно, почти в сто голосов, возгласили "Достойно есть!", и владыка медленно, размашисто благословил государя и всех, кто был за ним.
Тот приложился к его руке.
Загудели, зазвонили колокола, окрест поплыл радостный благовест. Церковные двери были широко распахнуты...
Великий князь, государь всея Руси Василий Иванович Третий впервые посетил Волоколамский монастырь, хотя давно, с той самой истории с князем Волоцким и архиепископом Серапионом, числился его собственником.
Даниил тоже видел его впервые - и целый день не мог отвести глаз, испытывая необычное, незнакомое чувство; вот он, красивый, статный, полный сил, тридцати пяти лет от роду, на встрече перед собором, вот, запрокинув голову, громко восхищается дивными, ликующими фресками Дионисия, вот застыл в молитве в праздничной литургии, вот смеется, пьет мед и ест в трапезной, потом беседует тихонько с Иосифом, сидя рядом на стуле, так как после службы старику, пытавшемуся самому отслужить ее, стало совсем худо и великий князь самолично проводил его до кровати, - то есть везде живой, осязаемый человек во плоти, и в то же время он как будто одновременно был и над всем, что его окружало и в чем он как бы участвовал, и он разительно отличался от всех остальных людей: жесты только повелительные, взгляды только повелительные, голос только повелительный, ни в чем никакой нерешительности, и обращение буквально со всеми такое, будто они и существуют-то лишь для того, чтобы выполнить эти его повеления, его волю, любое желание. И Даниил видел: буквально все были готовы на это в любой миг, казалось, даже трепетно ждали: не велит ли? не прикажет ли что? не обратит ли просто внимание? Отличался он ото всех и одеянием. Широкая в плечах и узкая внизу ферязь на нем была из тончайшей персидской объяри пронзительного кубового цвета, по которой шли как бы дымчатые поблескивающие дивные цветы средних размеров. А поверх ферязи была накинута широкая, свисавшая большими складками епанча плащ-мантия из бирюзовой с золотом парчи, схваченная у горла массивной золотой цепью с крупными золотыми пуговицами в виде львиных морд. А на голове бархатный темновишневый колпак с золотой парчой в разрезах. А сапоги на ногах из рытого желтого сафьяна с узорами из мелких синих сапфирчиков. Красоты все необычайной - у Даниила, когда вгляделся, во рту даже слюна набегала от восхищения, раза три сглатывал.
