Через два с половиной года стал еще и подкеларником, еще через полгода - большим чашником, оставаясь по-прежнему личным писцом, или, как стали говорить в монастыре, владычным дьяком. Бывал с ним больше всех. Иногда оглашал братии его повеления и мнения. Случалось, и ближним синклитным старцам кое-что передавал.
Ему тогда минуло двадцать два. Борода и усы выросли, телом сильно раздался, но все равно бросалось в глаза, как еще молод: лицо налитое, розовощекое, губы слишком большие и толстые. Бороду подстригал коротко и округло, как Иосиф. И усы как он. Только у того они были теперь белые, реденькие, с просвечивающейся сероватой кожей, а у него темнокоричневые, густые, жесткие, с желтоватым блестящим отливом. Такие же волосы стягивал шнурком сзади в длинную пружинистую косицу. И двигался теперь столь же неторопливо и величаво, как Иосиф, не опуская голову и глаза долу, как полагалось в монастыре и как он только и ходил в первые годы. Даже голос стал у него меняться, подстраиваясь под редкостный и в старости, рокочущий, горячий голос Иосифа; в спокойствии тот тоже будто обволакивал чем-то невидимым и непостижимым, лишая желания двигаться, думать. У Даниила так не получалось, но он старался во- всю, играл им и играл.
Никаких своих мыслей у него не было. Но зато мысли и поучения Иосифа и отдельные его фразы знал и помнил назубок и повторял только их по всякому случаю, а то и без всякого случая не больно даже и впопад.
Заглазно его стали звать еще и владычным глашатаем.
* * *
Когда вышли после торжественной заутрени в честь праздника Перенесения Нерукотворного Образа Спасителя, солнце поднималось ясное, мягкое, воздух был легок и свеж, а тяжелые, блекнущие уже листья на деревьях неподвижны.
Говорили о том, сколько молодых иноков и послушников послать нынче в леса по орехи. Потому что День Обретения Нерукотворного Образа назывался еще ореховым Спасом, так как к нему всегда поспевают орехи. И еще называли его холщовым Спасом и Спасом на полотне, и в сей день везде начинали торговать холщовыми новинами.
А когда после торжественной и потому подзатянувшейся трапезы снова вышли на волю, налетел невесть откуда вдруг взявшийся холодный, упругий ветер, по выцветшему за лето небу бешено неслись рваные, сизые тучи, идти пришлось сгибаясь, и старцам это было совсем невмоготу, а ветер все усиливался, свирепел и даже загудел, заревел и рванул вдруг так, что полы Данииловой рясы, порвав нижние завязки, взлетели до головы, залепив ему лицо и надувшись круглым парусом, и этот парус поволок, помчал Даниила с невероятной силой прямо через монастырские цветники, кусты и лужайки, и он, ничего не видя и еще не понимая, что с ним происходит, старался лишь удержаться на ногах, не упасть, не налететь на что-нибудь и не разбиться. И не налетел, не задел ни единого даже кустика и тем более дерева. И конечно же, вскоре опомнился, ухватил надувшиеся, напружиненные полы рясы обеими руками, рванул вниз, затормозил, остановился, согнулся, упершись лбом в бесновавшийся ветер, оглянулся и увидел, что промчался очень далеко, почти до самых монастырских ворот, и к нему, согнувшись, поспешают трое из тех, с кем он шел, и, сблизившись с великим удивлением объявили, что он несся, летел совсем как огромная черная раздувшаяся птица, размахивая руками с трепыхавшимися рукавами, как огромными крыльями.
