Те же монастыри, в которые никто не приносил богатых вкладов, которые не владели никакими землями-угодьями, селами и деревнями с подневольными людьми, не занимались никакими промыслами-ремеслами, конечно же, влачили жалкое существование, еле-еле выживали и держались лишь попрошайничеством.
Оборванных, насквозь пропыленных летом и коченеющих от мороза зимой монахов можно было встретить на любой русской дороге, в любом селении и городке. Иногда они тянулись вереницами; стучались в каждую дверь и в окна и жалостливыми, завывными голосами просили подать за ради Господа нашего Иисуса Христа кто на поновление обветшавшей монастырской церкви, кто на написание образа местночтимого святого, а кто и в открытую на пропитание какой-то давно голодающей братии.
Об искоренении постыдного повального нищенства, а по сути-то, о паразитическом существовании многих обитателей не единожды говорили на священных соборах и у государей, но ничего действенного так ни разу и не придумали.
Попрошайничали и попрошайничали...
В миру Иосиф Волоцкий звался Иваном Саниным и был из рода мелких калужских помещиков. Пострижен двадцатилетним в Пафнутьево-Боровском монастыре самим преподобным Пафнутием и восемнадцать лет пробыл под его началом, исполняя в первые годы самые тяжелейшие работы в поварне, в пекарне, потом ведая монастырским хозяйством и ухаживая за собственным отцом, тоже принявшим постриг и разбитым параличом. И мать Иосифа была инокиней женского монастыря.
Из четырнадцати ближайших родственников Саниных лишь один остался в миру.
Потом Иосиф ушел от Пафнутия и около двух лет бродил в северных пределах, а вернувшись, получил в четыреста семьдесят девятом году согласие князя Бориса Васильевича Волоцкого основать на его земле собственный монастырь.
Место выбрал дивное: высокое, боровое, у небольшого светлого озера, вблизи которого незадолго до того очень полюбил охотиться великий князь Иван Васильевич Третий. Дичи и зверья была тьма и, главное, боры бесконечные и могучие с ядреным хвойно-смоляным настоем, сколько ни дыши- не надышишься.
И вскоре одним из первых на Руси написал устав своего монастыря, в котором определил, какой именно должна быть монастырская жизнь, чтобы из вчерашнего мирянина сделать истинного Христова воина, на земле уподобленного ангельского чина. Расписал буквально каждое действие, каждый шаг и даже каждое движение всякого вступившего на этот путь: как чуть согбенно, смиренно инок должен всегда ходить, как, склонив голову, всегда смотреть вниз, каким тихим, добрым голосом всегда разговаривать, а лучше всего делать это как можно реже, меньше и в основном молчать, думая о Боге и божественном и повторять - постоянно, неустанно повторять во всех жизненных случаях соответствующие им молитвы. И как стоять в церкви было строго определено в его уставе: ни в коем случае не переходить с места на место, не прислоняться к стене, даже не переступать с ноги на ногу и не перешептываться между собой, сколько бы времени служба ни длилась. И разумеется, и петь, и возглашать дружно, заедино все, что полагалось. И как безмолвно и строго держать себя и вкушать пищу под чтение священных писаний в трапезной было подробнейше определено. Как творить вечернее правило и отходить ко сну. И восставать от сна. Как исполнять послушания и подвиги. Выполнять хозяйственные работы. Не иметь в кельях ни единого постороннего предмета, вещи и даже книг, если они не были разрешены особо владыкой. Если же вдруг у кого-нибудь обнаружилось вино или иное что хмельное, таковой ослушник, невзирая ни на что, на другой же день с публичным позором изгонялся из монастыря навсегда. За более же мелкие проступки и нарушения наказывали немедля или голодом - лишь через день кусок хлеба и кружка воды! - или холодным, сырым темным узилищем на несколько дней, а то и кнутом, и непременно провинившиеся отбивали в день по двести, триста и пятьсот покаянных поклонов.
