— Руки вверх! — заорал вертухай и вырвал бумагу у Владимира Ильича.
Он доложил о происшедшем начальству и показал тот самый листок. Начальство увидело на листке следы недоигранного морского боя. Да оно и понимало: писать молоком неудобно, где написано не видно, писал, не писал — забудешь. Но рвение служивого одобрило. И вызвало Владимира Ильича на беседу.
— Ну-с, голубчик, и что это? — благодушно осведомилось оно, кивнув на листок.
Владимир Ильич записи узнал. Но правду сказать не мог. Как же: революционный демократ, пролетарский вожак, буревестник перемен — и попался за занятием, за которое сопливым школярам линейкой по рукам лупят. Пролетарии от смеха животы надорвут!
А, с другой стороны, как ему, революционеру, правдорубу, врать? Опровергнуть очевидное? И он с находчивостью бывалого студента выкрутился:
— Планы будущих сражений!
— Революции что ли? — всхохотнуло начальство.
— Расстановки позиции перед боем.
— Посражаемся, — согласилось начальство. — А-один! А-два! А-три! А-четыре! Убит. Нет гегемона.
— Ход истории не повернуть!
— Верно! Д-три! Д-четыре! Д-пять! Убит. Готов. Нет Карлы!
— Всех не убьете!
— З-шесть! З-семь! З-восемь! Грохнули Фридриха!
— Его идеи живы!
— А! Остались одноклеточные. Знаете, что это?
— Что?
— Я расскажу. Это одиночка. Карцер. Десять суток за нарушение режима! На хлеб и воду! Немедленно!
Где-то на пятый-шестой день у Владимира Ильича не осталось никаких мыслей, кроме мыслей о еде. Ушли куда-то далеко и революция, и свержение царизма, и даже сам Карл Маркс.
Без еды, продукта вполне себе материального, его сознание меркло, затухало и отказывалось воспринимать окружающее. И тогда его измученному голодом организму явилось открытие. Он тут же нацарапал его ложкой не штукатурке тюремной стены: материя — первична, сознание — вторично.
