Становится так тихо, что жужжание бьющейся в оконное стекло мухи наполняет мансарду гремящим звоном.
Мы с Гиви во все глаза смотрим на эфенди в зеленой чалме. Неужели и теперь лицо его сохранит бесстрастное выражение? Да, оно остается непроницаемым, лишь в уголках губ появляется подобие брезгливой усмешки. И опять — коротенькое неразборчивое приказание, и на стол, рядом с прежними пачками, ложится еще одна — толстая и тугая, — в ней, конечно, тоже несколько тысяч.
У меня останавливается дыхание: неужели бабушка откажется от таких денег? Я чувствую, как рядом со мной судорожно напряглось худенькое тело Гиви. Его мама, тетя Верико, наверно, должна была бы за эту сумму украсить великолепными шляпками головы модниц всего Тифлиса! Да что там Тифлиса — всей Грузии, соорудить тысячи и тысячи шляп! На столе перед бабушкой лежит целое состояние, богатство!.. И вдруг в памяти у меня громко и отчетливо раздаются сердитые слова папы: «Они же распродают нашу родину! У них нет за душой ничего святого, кроме наживы! Их бог и царь — его величество чистоган!» Ведь, может, папа как раз о таких людях и говорил? И мне становится страшно — сама не знаю почему.
Но…
— Вы не поняли меня! — покраснев, с возмущением восклицает бабушка. — Я не торгуюсь. Нет! Я просто не хочу продавать ковер. Ни вам, ни кому другому… И — ни за какую сумму!.. Прошу извинить меня за неуместную шутку…
Бабушка говорит горячо и твердо, тоном, не допускающим возражений. И мне внезапно кажется, что миниатюрная, хрупкая моя бабушка даже ростом становится выше. И хотя мне жалко денег, жалко миллиона марципановых зайцев, которых можно было бы за эти деньги купить, чувство непонятной гордости охватывает меня — так бы и бросилась к бабушке и расцеловала. Вот она какая! Она не хочет продавать чужим людям кусочки родины!
Не поднимая глаз, эфенди в зеленой чалме сердито бросает красной феске короткое, отрывистое слово, и пачки денег одна за другой исчезают в коричневом саквояже. Щелкают серебряные замки.
Ни на кого не глядя, словно ни бабушки, ни нас с Гиви и Мирандой нет в комнате, эфенди поднимается с тахты и направляется к двери. Лицо его не выражает ни разочарования, ни досады, оно бесстрастно, только тонкие губы сжаты чуть плотнее, чем раньше. Молча и почтительно, так же ни на кого не глядя, идут за ним телохранители.
Но, уже стоя на пороге, старик в зеленой чалме неожиданно оглядывается, и я на секунду чувствую на себе его колючий, пронзительный взгляд. И вдруг он как-то странно улыбается мне, именно мне, я в этом уверена! Но длится это всего мгновенье.
