— новая звезда формулы I»); Васко уселся у окна, заняв стратегически выгодную позицию, откуда мог незаметно обозревать местность, и решил наблюдать за домом, пока оттуда не выйдет Жасинта. Жасинта или дьявол в ее обличье. Он должен узнать, почему никто ему не открыл. Хотя согласиться с тем, как ему, наверное, объяснят смешки и молчание, означало согласиться с абсурдом. В кафе вошли иностранцы, чтобы купить почтовые открытки с видами, выставленные в витрине табачного киоска, официантка изо всех сил старалась с ними объясниться, ребенок, спросивший, куда исчезло солнце, зачарованно глядел на них, девушка из кассы поделилась своими догадками с посетителями: «Наверное, это северяне», и тут же веско и поучительно добавила: «Они говорят больше по-немецки, чем на других языках». Жасинта или дьявол в ее обличье. Блондинку из компании северян — в кроваво-красных чулках, отчего казалось, будто с ног содрана кожа, — привлекла буфетная стойка, ее бледно-голубые глаза, не отрываясь, смотрели на бутылки, и длинный, чуть искривленный на конце палец указывал то на одну, то на другую, растерявшийся буфетчик никак не мог угадать, что она выбрала («А вдруг она хочет купить все».), пока один рабочий не рискнул подсказать: «Дайте ей „Сандимэн“», и блондинка кивнула с улыбкой, вероятно, боясь новой путаницы: «Сандимэн… Сандимэн», а рабочий обрадовался своей догадливости. «Вот я какой дошлый, иностранцев понимаю с полуслова». Жасинта или дьявол в ее обличье. Но подкарауливая ее, он упустил из виду, что можно вызвать такси: оно внезапно остановилось перед домом, просигналило и, не успел Васко пересечь улицу, умчалось с двумя дамами. Одной из них была Жасинта. Должно быть, обе поджидали такси в вестибюле.
Потом Жасинта позвонила ему: «Что с тобой стряслось? Я постарела, пока ждала тебя, а ты куда-то исчез. Что это еще за фокусы?» Горячась, он рассказал ей со всеми подробностями, как без конца нажимал на звонок, как недоумевал, сердился, как следил за домом из кафе. «Ты недотепа, Васко. Конечно, ты ошибся этажом». Она поощряла его к новым откровениям, а в голосе звучала скрытая насмешка, торжествующее злорадство. Лишь когда он излил свой гнев, у него вдруг мелькнуло подозрение: Жасинта пошла вперед, чтобы договориться с Барбарой об этой глупой проделке. Бесцельной, как и другие проявления ее злости. Он не ошибся этажом.
Опоздания, ложь, нелепые капризы повторялись изо дня в день, впрочем в тщательно отмеренных дозах, — Жасинта знала, до какого предела можно ущемлять его самолюбие («Дай-то бог, чтобы меня не очень мутило». — «Мутило? Почему?» — «Я отправляюсь путешествовать. На пароходе. В Луанду». Разумеется, Жасинта никуда не собиралась, просто сболтнула первое, что пришло ей в голову, и какое-то мгновение, должно быть, сама верила в свою ложь). Но и самая нелепая ложь казалась ей недостаточной. Почему? Чего добивалась Жасинта? Чтобы Васко постоянно жил в атмосфере неуверенности, даже язвительных насмешек. Страсть достигалась любыми способами. Ярость, удивление, ненависть — все подходило, все должно было разжигать любовный пыл, не давая ему остыть. Тем не менее первое время он не замечал в непостоянстве Жасинты ни умышленного притворства, ни расчета. Считал, что такая уж она есть, что притворство стало ее второй натурой, житейским кодексом. Они узнавали друг друга с изумлением и радостью, в бурном порыве, и это защищало их от пустоты, возникавшей после того, как чувственность была удовлетворена. А когда оба ощущали угрозу этой пустоты, прибегали ко лжи, которую готовы были принять за истину. В них пробуждалось то, что до сих пор было подавлено, изуродовано. Подавал пример Васко; из них двоих он больше нуждался в иллюзиях: он пытался смягчить чрезмерную горячность Жасинты, чуть касаясь губами ее глаз, щек, ушей, осторожно гладя ее лицо сильными пальцами, ласково повторяя «любимая», хотя и относилось это к другой, может быть, к Марии Кристине, может быть, к забытой или никогда не встреченной женщине, для которой он сберег нежность, и, сколько бы он ни растрачивал эту нежность, она становилась только чище.
