Васко часто приходил в студию, считая ее и своим убежищем тоже, поэтому на его станке всегда стояла какая-нибудь начатая скульптура. Иногда жажда творчества обуревала их обоих одновременно, и пока Малафайя писал свои корриды, где не было ни diestro[11], ни варварских глоток толпы, ни даже быков, а все сливалось в единый судорожный вихрь бандерилий и кровавой пены и потому напоминало не только арену для боя быков, но другую, более просторную арену жизни, повседневной жизни Малафайи и Васко, что кричит и бьется, не имея души, чтобы кричать громко и показать миру кровоточащие раны; пока Малафайя пронзал бандерильями белую плоть холста, Васко лепил из глины свои угловатые и мрачные скульптуры (мрачные, потому что такими их видела Мария Кристина), почти всегда воплощая возникшие тут же идеи, помогавшие ему находить характерные черты. Когда работа захватывала их, они переставали замечать друг друга. И все же оба предпочитали, чтобы приливы творческого вдохновения наступали у них попеременно и каждый мог остаться наедине с самим собой.
Крестьянин и Малафайя направились в сторону поселка, мастерская была свободна, трубка Арминдо Серры напоминала воткнутый между зубами кинжал, Сара гладила по спине кошку и нежным голосом, источавшим прохладу на раскаленное терпение слушателей, пыталась смягчить резкое замечание Марии Кристины; пылающие маки соперничали с угасающим закатом, и Васко решил, что настал удобный момент продолжить работу над женской головкой, оставленной им неделю назад на станке. Тряпки, в которые была завернута глина, пересохли присматривающая за домом старушка забывала их смачивать. Это разозлило Васко, охладив его пыл. Когда Васко загорался, окрыленный надеждой, что в нем вновь пробудилось вдохновение, он должен был браться за работу немедленно, потому что боялся, как бы этому нетерпеливому стремлению не помешали внешние обстоятельства или же неуверенность, предвестница поражения. Оставалось только скрепя сердце потратить несколько минут, чтобы привести материал в нужное состояние. Или же отступить — а в последние годы для него стало наслаждением отступать, поддаваться парализующей усталости, инерции, притупляющей боль разочарований. Отступление означало, однако, что придется вернуться к разговорам на террасе, к Азередо и супружеской паре из автомобиля цвета слоновой кости, которая явно томилась от скуки:
— Ужасно, когда море холодное.
— В последнее время ходят слухи, что вода у этого берега потеплела. Но никто толком не знает почему.
