Но таких дней развлечений, сборищ, после которых вся улица говорила бы и спорила, было мало, люди собирались еще раз или два — весной, в «дни молодого ветра», и осенью, в «проводы ветра», чтобы пускать змеев.
В небе плыли сотни змеев разных цветов, с тремя углами, шестиугольные, шевеля хвостами и радуя мальчиков, чьи змеи улетали выше всех. Должно быть, оттого, что сама эта игра была связана со встречей и проводами ветра, с созерцанием облаков и неба, с пением змеев, с таинственными высотами, куда уплывали змеи, — в ней не было той суетливости, духа соперничества, как во время танца Олии; все, кто стоял на крышах, пуская змеев, были вежливы и деликатны, и, если случалось, что змей, привязанный на ночь за ветку дерева, чтобы своим пением усыплять двор, срывался и улетал в высоты, огорченному дарили соседи своих змеев, ибо считалось, что, если не все встретят и проводят ветер, лето будет засушливое.
Почему красота танцовщицы Олии делает человека бездумным и низким, а красота летящих змеев, облаков и ветра — душевным и участливым? Бабушка бьет его по плечу: «Не думай так много, ведь человек, который уходит в себя, — слепнет рано или же глохнет. Глаз должен видеть, а ухо слышать…»
— Ты ведь сама говорила, что бывают люди с поставленными вовнутрь зрачками. Прозорливые…
Кто эти, с внутренним зрением и слухом? Может, они тоже чувствуют медленное превращение? Слушая недавно, как отец читал матери медицинскую книгу, где рассказывалось о людях с обезьяньей лапой, слоновой ногой, лежащих в позе легавой собаки, Душан подумал, что вот подтверждение бабушкиных рассказов о превращениях — волка в царевича, плутоватого торговца в черепаху — и ученых объяснений мамы: «А человек кем был раньше?» — «Обезьяной».
Наверное, больные с обезьяньей лапой или слоновой ногой — это те, кто медленно превращается в другие существа с такой же удивительной и красивой формой, как человеческая форма — в собако–птицу, человеко–обезьяну, женщину–богомола.
«Заблудился мальчик и уснул под деревом, увидела женщина–богомол, какой он красивый, покачалась над ним, покланялась, затем осторожно взяла его, спящего, и унесла к себе в зеленый домик…»
В эту последнюю весну перед школой Душана приняли к себе в компанию учащиеся, местом встреч которых был пустырь, почему–то называемый русским словом «полянка». «Аз полянка дур нарав» [9], «Полянкадаги тут кук, аччик» [10]. Раньше казалось Душану, что на узбекском говорят только в деревне, откуда приезжает дедушка, или что живут в городе несколько таких узбеков, как отец, которых привезли издалека, чтобы выдать за них болезненных дочерей для здорового рода — как сделал покойный дед–судья. Но здесь, в компании учащихся, были и узбекские мальчики, приходящие на пустырь из соседнего квартала, и, если случалось, что какой–нибудь таджикский мальчик, повздорив из–за пустяка, называл узбеков обидным словом «пришелец», узбекские мальчики, для того чтобы подчеркнуть свое достоинство, показывали на Душана, говоря, что самый смышленый и спокойный из всех — узбек.
