С этим вопросом он обращался теперь всякий раз, когда видел, что взрослые расположены говорить с ним, но едва он начинал, как они сердито вскакивали, обвиняя его в упрямстве, любви к фантазиям и бредням, ибо считали его уже вполне самостоятельным, способным самому во всем разобраться — что истинно, а что ложно. Так продолжалось до тех пор, пока он не подсмотрел на улице эпизод, взволновавший его больше, чем история со съеденным мозгом.
После полудня его уже не гнали в спальню и не стояли упрямо над душой, чтобы он уснул, дни стали прохладнее, и он понял, что его заставляли мучиться в кровати только из–за жары, теперь же он большую часть времени был во дворе и свободно, когда вздумается, выходил к воротам.
И вот в один из своих вольных выходов за пределы двора он увидел человека, идущего по коридору к широкой улице с горкой маленьких круглых хлебцев на голове.
«Должно быть, это пекарь», — подумал он, хотя знал, что пекарь, которому принадлежит их коридор и который, по договору с другими пекарями, обязан был торговать только в тупике, — старик. Ему нравилось смотреть, как старик, чуть пригнув голову, входил через их ворота, и хлебцы, как приросшие друг к другу, тоже наклонялись, затем горка опять выпрямлялась, когда он уже стоял во дворе, и пекарь, не снимая всю горку с головы, брал верхние хлебцы, чтобы передать бабушке. При этом он сам, видя, что его ловкость нравится Душану, подмигивал ему самодовольно, как жонглер после удачного номера, и уходил, оставив его мучиться загадкой. А это была действительно загадка — как может высокая горка хлебцев держаться на голове пекаря, притом идет он всегда быстро, забыв о своей ноше, руки сложены на бедрах и никакого напряжения на лице, ни ожидания, что горка может развалиться, а ему надо быть всегда наготове, ибо хлебцы, упавшие на пыль улицы, наверняка уже никому не продать.
Он даже как–то попробовал — а вдруг получится! — удержать на голове два хлебца, только что купленных, но они упали и покатились по плитам, и бабушка, кажется впервые так зло ударила его по рукам:
— Поцелуй быстро хлеб и попроси у него прощения, негодный!
От удивления он даже забыл рассердиться на бабушку за ее жестокость, а она, видя, что он стоит в нерешительности — как целовать, как просить прощения? — сама поцеловала пыльный хлебец, показала как и поднесла к его губам:
— Хлеб нельзя ронять, проси прощения! — И он поцеловал, хотя был уверен, что целует наверняка те монеты, которые отданы пекарю за хлеб и которые теперь превратились вот в такое наказание для него.
