Он подносил к уху черепашку и, замирая от восторга, слушал, как звенят монеты, смотрел в темное ее горлышко, чтобы подглядеть момент какого–нибудь загадочного превращения, с трепетом ждал он того дня, когда чрево черепашки наполнится и не сможет более принимать в себя монеты — тогда он расколет черепашку, чтобы на свое сбережение купить бабушке подарок, но произойдет это еще не скоро, в день ее рождения.
Хотя бабушку и сердила его страсть к монетам («в нашем роду все презирали деньги, думали не о теле бренном, а о душе…»), но все же сама всякий раз, когда надо было уговорить его сделать что–то неприятное, обещала ему, как награду, монету. Проглатывание горького лекарства — одна монета, десять кругов по двору в тесных сапожках, чтобы они разносились, — две монеты, — эту таксу он установил сам, и бабушка подозрительно легко соглашалась, открывала сундучок и, пока он исполнял свою всегдашнюю короткую мелодию, которая теперь восхваляла сделку, торгашество и хитрость между ним и бабушкой, доставала оттуда плату, крошечные медные монеты, разрисованные вязью, такой же замысловатой, как на ставнях и воротах.
Должно быть, бабушка догадывалась, будучи в сговоре с сундучком, что монеты потом все равно вернутся к ней в день рождения, что черепашка — это все равно что сам сундучок, может взять к себе вовнутрь часть тайны сундучка и хранить до тех пор, пока копилку не разобьют. Только не знала она, что монеты, едва попадают из сундучка в копилку, сразу же превращаются в быка или скарабея, ибо быком жить веселее, чем холодной монетой.
Теперь, когда его обижали и он чувствовал, что все взрослые как бы сговорились не жалеть его и не защищать, он бросался к своей копилке (она лежала в углу под шкафом, прикрытая маленькой подушкой), выносил ее во двор и говорил, что вот сейчас выпустит из черепашки быка — он разбежится и затопчет весь палисадник, а петух склюет все зерно на кухне… Он понимал, что, кроме взрослых, у него должен быть еще кто–то очень близкий, который всегда поможет, защитит, — и этим существом стала для него копилка.
Но вот проходила злость, копилка пряталась на свое прежнее место под шкафом, а сам он, быстро проходя по двору, мимо неприятных и душных мест — кровати и кадки, садился в своем убежище возле открытой ставни, чувствуя себя одиноким и покинутым, ибо взрослые ждали, когда придет он к ним просить прощения.
Их четверо (Амон тоже со взрослыми), а он один — так делилась в часы ссоры семья, большинство и меньшинство. Большинство, поддерживаемое друг другом, ничуть, кажется, не переживало размолвку — ибо видел он, что они по–прежнему разговаривают, ходят с равнодушными, ничуть не тронутыми горечью лицами, как будто горе их столь мало и ничтожно, что его и не пытаются они делить между собой, а отгоняют от себя и не думают о нем, зато часть горечи, доставшаяся ему, его горечь, была неделима и делала его таким несчастным и одиноким…
