Он уже знал, что его так и зовут — Душан, и всякий раз, когда произносилось его имя, понимал, что за этим последует ласка, одобрение или же порицание, ибо имя было дано ему скорее как отношение к нему других, как нечто чужое, пришедшее извне, как шторы, прикрывающие его от солнца, или как люлька, в которой он спал и которая столь часто тяготила его.
Едва отодвигались занавески, как взгляд его сразу же обращался на окно через комнату, и он, довольный, ощущал, что пространство расширилось и между его люлькой у правой стены и окном появилось место, где могут теперь ходить или же сидеть мать, бабушка, отец и брат, который всегда, как только открывали Душану лицо, вбегал на минуту в комнату со двора, где он все знал и где все принадлежало ему, корчил рожицы, смеялся, а потом снова убегал в зной.
А то, что там, во дворе, зной, Душан знал уже, хотя и выносили его люльку из комнаты только к вечеру, когда отец поливал из ведра плиты; с закатанными высоко штанами, босиком, он выплескивал ладонью воду, сосредоточенный и немного хмурый, словно не верил еще в приход успокоительной прохлады, и вода, едва касаясь тяжелыми каплями плит, сразу же испарялась, и серый пар окутывал отца с ног до головы, и казалось, что он летает, чуть поднявшись над землей, — картина эта всегда забавляла мальчика.
Амон подносил отцу полное ведро, брал пустое и убегал снова к колодцу, тут же, во дворе, морщась от пара, залетевшего ему в ноздри и рот. И Душан, видя все это из своей люльки, понимал, что борются они за что–то существенное, значимое, как боги, от которых зависит, быть вечеру и сумеркам, а затем и ночи или же жаркий день должен оставаться навсегда.
Всплески пара, полетев над кустом олеандра и забрав с собой запахи цветов, проникали через открытое окно в комнату и, кружась над люлькой, теплили его лицо, покрывая его потом, и тогда он чувствовал силу зноя, уже ослабленного, уходящего.
Пока поливали двор, бабушка то и дело заходила в комнату — тяжелая, большая и шумная — и выглядывала в окно, помахивая веером.
— Ой, не могу больше жить, душно! — Из веера падали на ковер листки сандала с клювом зеленой птицы или лепестками лотоса, нарисованными на них.
— Смотри–ка, ни один лист не шевельнется на винограднике, умру я этой ночью, если не прилетит ветер, — говорила она, собирая снова свой веер, а он ждал, пока не сложится опять полностью картинка на сандале, чтобы полюбоваться хижиной, возле которой растет лотос, и птицей, собирающей своим длинным клювом нектар из цветка, — знакомым пейзажем.
