— У него настоящая фанерная мебель!
Ее, эту мебель, привезла из Рязани дочь Андрея, которая там вышла замуж и прописалась. У обычных сельчан никакой мебели не было, кроме самодельной. Зато пили все: «Плох тот мужик, который к вечеру не наберется!». Трезвость считалась признаком глупости и бестолковости. Андрея за дурачка не принимали. Было в нем нечто таинственное.
Линейная бригада меняла опоры и провода с изоляторами на всем участке, обслуживаемом нашей конторой связи. Лошадь тянула каждое утро несколько столбов на расстояние не менее десяти километров, за ней пешком шла бригада. Зато обратно линейщики ехали на подводе сытыми и пьяными. Старые опоры пользовались большим спросом у населения. Бригадир привозил дополнительно несколько бутылок водки, чтобы выставить нам с начальником, и мы подписывали акты о списании прогнивших опор.
Почти каждый вечер рядом с почтой возле ставка накрывался стол. Предварительно Ваня-власовец, раздетый до трусов, и кто-нибудь из линейных рабочих вылавливали бреднем карасиков. На берегу из сети выбирали самых красивых, остальных бросали обратно в воду — пусть вырастают, еще пригодятся.
Жена начальника чистила и парила их в большой сковородке на молоке. Компания пьянела на глазах, но самостоятельно не расходилась. Все ритуально ожидали, когда их будут гнать от «стола на травке» жены, уже приближавшиеся к ставку с разных сторон. Они выхватывали своих мужей, и барабанили с причитаниями по тощим спинам, направляя к своим домам. Те покорно шли домой, даже не огрызаясь. Иногда они приостанавливались, слушая мои «свежие песни»:
Зануда Сонька, так что ж ты задаешься?
Подлец я буду, — я на тебя упал…
Я знаю всех, кому ты отдаешься —
Залетный штымп мне всё по блату рассказал…
Такая покорность русских мужиков меня сначала удивляла, но в дальнейшем их поведение стало мне понятным. Почти все мужья отсидели по десять и более лет в лагерях, привыкли к подобному обращению «начальства», а потом их опекали жены и руководство колхоза. Женщины же, пострадавшие от всех представителей власти, даже не представляли себе, что к их мужикам можно относиться как-то по-другому…
Село назвали видимо давно, при царе. Когда я жил в нем, никакого соответствия названия Больше-Коровино виду этих животных не было. Коровы, перезимовавшие в колхозных условиях Рязанщины, походили на скелеты, обтянутые свалявшейся коричневой шерстью с плешинами. Стоять на ногах они не могли, и ложились на землю сразу после того, как их выгоняли из грязных коровников. Ноги, передние и задние, они как-то странно отбрасывали (а может, они сами так раскидывались) в стороны от туловища. Скорее, это были уже не ноги, а кости и жилы, оставшиеся от них. Бедная скотина губами старалась дотянуться к едва пробившейся травке. Жители села к такому состоянию животных привыкли, и их не жалели. Их и самих никто не жалел.
