– Не тревожьтесь об этом, – сказал профессор. – У меня хорошие консультанты.
* * *
Твердый знак, стоявший в книжном шкафу, был не просто сувенир, а графин. Поскольку с некоторых пор коньяк у доктора Пехова не переводился, он начал использовать подарок по назначению. Никому из окружающих не приходило в голову принять твердый знак за нечто большее, имеющее в себе. Пехов стал попивать больше обычного. На здоровье пациентов это совершенно не отражалось, однако главврач однажды вошел, не стучась – как ему и подобало, – и опустился напротив Пехова в кресло.
– Я долго молчал, – признался он после неприятной паузы. – Но мне докладывают о вас возмутительные вещи.
– Больные? – осведомился Пехов.
– Еще не хватало. Нет. Пока что ваши коллеги.
– Завидуют, – отозвался Пехов развязно, благо минут за десять до прихода начальства приложился к твердому знаку.
– Боюсь, что нам придется отказаться от ваших услуг.
– Подождите до завтра, – попросил тот. – Вам принесут штук тридцать благодарностей. Как лучше – чтобы все подписи на одном листе или хотите пачку? Для солидности?
– Мне не нужны…
– Копии отправятся в газету, – перебил его Пехов. – Плюс это.
Он вытащил из ящика стола брошюру.
– Сигнальный экземпляр.
Главврач прочел: «Оптимизация лечебных услуг с элементами традиционалистской психотерапии в условиях экономического кризиса».
– Вы, помнится, предложили мне пойти в политику, и я подумал, что, может, и правда стоит. В местные органы. У меня лежит казак, я с ним переговорил – он обещает, что его товарищи поддержат.
Подогретый из твердого знака, Пехов непринужденно молол все, что лезло в голову.
– Он вообще атаман. Пожалуй, можно и партию…
Главврач бросил брошюру на стол и молча вышел.
* * *
Все кончилось неожиданно быстро. Благодетель, премировавший Пехова волшебной буквой, поступил заново с очередным обострением. Ночью он крепко выпил, где-то нашел отвертку и гонялся с нею за сестрами. Звали его Пилорамыч. Дежурный врач сделал запись, и Пехов был поставлен перед необходимостью выписать буяна. Тот вошел в кабинет мрачный, пошатываясь, невкусно дыша и с тяжелым взглядом.
– Ты что, доктор? – спросил он. – Меня – и гнать?
Он не сказал про твердый знак, но выразительно на него посмотрел.
– Я бессилен, – развел руками Пехов.
– Да перестань. Мы с тобой оба из народа. Ты же русский! Жидовская морда написала, а ты стелешься.
Ночью дежурил Лазарь Осипович Финкельштейн. В душе Пехов с Пилорамычем согласился. Но вслух сказал:
