Дико запил Пантелей. Потом ринулся на поиски, нашел-таки жену где-то на юге, да не вернулась обратно. Даже сынишку — как ни просил — не отдала непутевая баба.
Вернулся домой Пантелей, кое-как стал работать в колхозе, но пить уже не бросил. А когда пьянству не стало предела, когда сделался неразборчив: где свое, где чужое, — тогда не стало у него и имени. Еще пожилые могли ответить, кто такой Пантелей Саввич Пестов, а молодые кузоменцы только пожимали плечами.
С детства и до сорок первого братья Кокорины дружили с Пантелеем. Рос он круглым сиротой, жил у неродной тетки. Отец Пантелея погиб в интервенцию на «острове смерти» Мудьюге, мать схоронили в голодный двадцать первый год.
Федот хорошо помнил своего отца, особенно по двадцать девятому году, когда в избе Кокориных частенько собирались мужики и много спорили, стараясь понять, что их ожидает в артельной жизни. Митрофан Кокорин был первым застрельщиком при создании колхоза в Кузоменье.
Мать упорно сопротивлялась. Ребята не раз слышали, как она «пилила» отца: «Одумайся… Только обзавелись коровой, только жить начали — и все отдай. Опомнись, отец!»
Но отец настоял на своем, и повели в общий хлев корову Буску (дома оставили стельную телушку), повели Карего… Отец уложил в телегу плуг, борону, грабли, вилы, да сверху еще хомуты, дуги. Позади телеги за оглобли были прихвачены чересседельником дровни, а на них привязаны «коробки» — маленькие выездные сани, расписанные веселыми цветочками.
Самому хозяину сесть было некуда. Он вел Карего под уздцы, шагал серединой дороги, не глядел на ее густо замешанную осеннюю грязь, а все смотрел прямо перед собой, туда, где у артельной конторы — отобранного у кулака дома — гомонил народ.
Федот посмотрел в поле, на унылую прошлогоднюю стерню. И снова повеяло на него прошлым, снова возникло перед ним лицо матери.
Росли Федотка, Степан, Дора… Им не пришлось преодолевать границу, что делила «мое» и «колхозное». Но, как и многим другим, матери, как видно, она, эта граница, давалась нелегко.
В престольные праздники в дом к Агафье Егоровне съезжалась родня из окрестных деревень, и ребята тогда слушали всякие разговоры. Иногда становилось непонятно: рады ли все эти мужики и бабы колхозу, или же они хотели бы возвратиться к прежней «единой личности», как называл доколхозную жизнь материн брат Егор Егорович, по-деревенски — «Ковда».
Дядя Егор по тому времени считался крепким середняком. В колхоз вступил последним. Долго ходил около, что-то вынюхивая и высматривая.
