Голоса матери и сестры перепираются туда-сюда за стеной.
Ему приходит в голову, что отец, наверное, учил его бриться, руководил ритуалом, который совершается каждое утро, но Майкл Фрэнсис не помнит. Наверное, это было наверху: здесь им обоим не поместиться. Отец встал у него за спиной, когда он взял бритву? Велел обмокнуть ее в воду, туго натянуть кожу? Их лица отразились вместе в зеркале, когда он первый раз провел бритвой по щеке? Он вырос высоким, был выше отца уже лет в четырнадцать, Роберт однажды сказал, забывшись, что Майкл Фрэнсис пошел ростом в дядю, в того, который погиб во время Волнений. Об этом больше не упоминали, но Майклу Фрэнсису всегда казалось, что отцу не по себе из-за его роста, хотя он никогда не понимал, почему именно. Но они, наверное, стояли наверху в тот день, когда он был подростком, стояли рядом у раковины. Он силится вспомнить, увидеть что-то, что угодно, но ничего не появляется. Однажды, думает он, ему придется учить Хьюи. Подумать только.
«Куда счастливее с тех пор, как вышел на пенсию». Майкл Фрэнсис издает лающий смешок, но не принимает во внимание того, насколько мало помещение, потому что звук ударяется о стену перед ним и, отражаясь, бьет его в лицо.
– Все, что я хочу сказать! – кричит мать в кухне.
Роберт не стал счастливее с тех пор, как вышел на пенсию; Майкл Фрэнсис сказал бы, что его затопила бесцельность. Майкл Фрэнсис сказал бы, что пенсия стала для Роберта худшим событием, что с ним когда-либо случалось. Благодаря работе его жизнь не отклонялась от повседневного курса, у него была причина вставать по утрам с постели, место, где провести день, задания, чтобы заполнить его, а потом, вечером, место, куда можно вернуться. Без этого он был словно лодка, отвязанная в доке: бессмысленно дрейфовал и качался на волнах.
Майкл Фрэнсис на самом деле не представлял, как отец проводил дни с тех пор, как ушел из банка. Типичный разговор между ними в последнее время проходил примерно так:
– Пап, привет, ты как?
– Ничего. Ты как?
– Чем занимаешься?
– Да особо ничем. А сам?
Майкл Фрэнсис подозревает, что Роберт ограничился теперь тем, что ходит в кильватере Гретты, что, если подумать, не должно было вызывать у отца особых возражений. Роберт всегда обожал Гретту, всегда считался с ее мнением, с ее капризами (которых было немало), с ее желаниями куда больше, чем отцы друзей Майкла Фрэнсиса, придерживавшиеся более патриархальной линии. Он помнит, когда они были маленькими, отец целиком был сосредоточен на матери. Если она уходила из дома, что она делала часто, поскольку нрав у нее был беспокойный и общительный, навестить соседей, или к мессе, или поговорить со священником, или просто выскакивала в магазин за пинтой молока, отец принимался ходить по комнатам, повторяя: «Где ваша мама, куда она ушла, она сказала, когда вернется?» Его волнение передалось, словно вирус, Монике, и та пристрастилась стоять у окна, сжав руки, высматривая Гретту, которая всегда возвращалась, часто не сняв фартука, пробегала по улице, заходила в дом, напевая себе под нос, и говорила: «А чего это вы все тут встали, вы что, автобуса ждете?»
