Она скучает по Лондону. Скучает так же, как тосковала по Джо. Необъяснимая судорожная боль, из-за которой она едва может говорить. Она никогда не жила нигде, кроме Лондона – до сих пор. Она толком и не знала, что люди обитают где-то еще или хотят там поселиться. Бывают дни, когда она с трудом все это выносит, когда ходит взад-вперед по лестничной площадке, снова и снова, скрестив руки на животе, и голова ее переполнена картинами того, как она спускается по эскалатору на Пикадилли-лейн сырым сумрачным вечером, и зонтики у всех блестят от дождя, как идет привычные десять минут от квартиры до дома матери, как выглядит Хайбери-Филдз в туманный день, какой вид открывается на город с Примроуз-Хилл. Она больна тоской по дому: она теперь знает, что от тоски и в самом деле можно заболеть, расхвораться, обезуметь от жажды. Но к вечеру она всегда приводит себя в готовность, отрешается от горя, прячет его, как уродство, которое нужно скрывать. Волосы зачесать наверх. Накраситься. Ужин на плиту. Она справится с этой работой; она не вернется, она не поддастся, не покажет, что снова побеждена. Моника, не сдавшая на медсестру, бездетная, брошенная мужем, – она такой не будет. Она будет жить в этом доме под шаткой крышей, с плинтусами, которые отстают ночами, с мебелью, погрызенной молью, с неприветливыми соседями. Она будет жить здесь и ничего не скажет.
Гретта сидит за столом с чашкой чая и едва слышным голосом говорит, что не знает, куда он мог отправиться, что всю голову изломала, с чего бы ему так поступать? Что за человеком надо быть, чтобы вот так уйти от жены летним утром и не сказать, куда идешь? Она спрашивала соседей, но его никто не видел, вообще никто, а ведь это уж совсем неслыханно, разве нет?
У Ифы сердце разрывается при виде этого: мать сидит за кухонным столом, такая вдруг маленькая и съежившаяся, такая униженная. Все это так странно, она же вечно суетилась и скандалила из-за всякой ерунды. Мелодрама – ее конек, вспомнить только, как Ифа однажды пришла из школы и обнаружила, что мать ходила в похоронное бюро, потому что нашла на горле узелок. Она знала, что умирает, знала, что вот оно, чувствовала нутром, и ей хотелось, чтобы ее «проводили как положено», в «правильном» похоронном бюро, где найдется время в середине дня, чтобы успели отслужить мессу до и помянуть после, дома. Это было меньшее, что она могла для них сделать. Ифа попросила показать узелок, изучила место возле материнской ключицы и сказала, что это укус насекомого. И только. Странно, думает Ифа, что в первый раз, как Гретте пришлось столкнуться с настоящей бедой, она словно сжалась перед ней, забыла все свои обычные фокусы.
