Она знала, что ничто из этого: ни музыка, ни квартира, ни само пребывание здесь – никогда не вытеснит того, что случилось между ней и Моникой. Оно крутилось у нее в мозгу по вечному кругу. Ифа не думала, что когда-нибудь с этим справится, то, что случилось между ними на кухне у Майкла Фрэнсиса, потащится с ней дальше, навсегда, как заноза, которую не вынуть. Она пыталась все исправить, правда, пыталась. Месяцы спустя после того случая в кухне, хотя кое-что из того, что Моника тогда сказала, все еще причиняло ей боль, хотя те слова сместили что-то у нее глубоко внутри, Ифа узнала, что Моника переехала, и села в поезд до Глостера, а потом в автобус. Она поехала туда, где жила Моника, на какую-то странную ферму вроде тех, что рисуют дети и печатают на открытках с видами Англии – в конце длинной дороги под деревьями, чьи кроны сходились аркой. Она хотела сказать: что происходит, почему ушел Джо, почему мы перестали общаться, зачем ты здесь? Но дверь открыл этот Питер и сказал, что Ифу здесь не ждут, что он будет ей признателен, если она больше не объявится. Ифа стояла на вытертом крыльце, и ей пришлось ухватиться за дверную ручку, чтобы просто удостовериться, просто понять, что да, дверь захлопнули перед ее лицом, что сестра внутри, что она послала мужа, жениха или кто он там – Ифа с ним виделась лишь раз и сомневалась, что Моника сама встречалась с ним намного больше, – открыть дверь и сказать, чтобы Ифа ушла и не возвращалась. Интересно, Моника наблюдала из дома? Ифа задумалась об этом потом. Пряталась ли Моника за одной из тех тюлевых занавесок, выглядывая наружу, пока она, Ифа, стояла на крыльце с бороздами от слез на щеках. Ифа стерла их, шагнула обратно на дорожку, едва не споткнулась об кота, повернула за угол, на тропинку, и ей пришлось остановиться и опереться на стену, потому что ее так трясло, что она не могла идти.
Днем в Нью-Йорке она выкладывала поровнее тюбики с краской в магазине товаров для художников, расставляла кисти по размеру, протирала стеклянные витрины, трудилась, пока в них не начинало отражаться ее лицо, и она каждый раз удивлялась, какой серьезный у нее вид.
Она в основном просто жила. Продолжала заниматься маленькими житейскими делами. Все старалась удостовериться, что – как она сама себе говорила – ей удалось вывернуться. Никто ее не раскусил. Она каждый вечер ложилась в постель и закрывала глаза с облегчением от того, что еще один день прошел, а про нее никто ничего не понял.
