Табличка, возле которой она стоит, опершись на перила, любому другому сообщила бы: «6-й этаж», но Ифа отворачивается, избегая ее взгляда, словно она – человек, который причинил ей зло. Текст для Ифы скользок и опасен. Ему нельзя верить. Сейчас на табличке может быть написано «6-й этаж», а через секунду буквы с тошнотворной легкостью переместятся и превратятся в «Босой стаж», или «Стой песок», или «9-й паж».
Когда Ифа только приехала в Нью-Йорк, она никого не знала. Примчалась в спешке, словно тот, кто спотыкается, войдя в комнату. Свою жизнь в Лондоне она демонтировала за несколько дней, раздав то, что не могла взять с собой, и оставив велосипед на тротуаре с запиской: «Даром, кому нужен». Она знала кого-то, кто знал одного американского чувака, который сказал, что его крестный управляет музыкальным клубом в каком-то месте, которое называется Бауэри. Он даст Ифе работу, парень был в этом уверен. План зыбкий, но она его приняла.
Когда она только приехала в Нью-Йорк, она заметила, что все время высматривает семьи. На улице, в кафе, в очередях в кинотеатр, под тенистыми кронами деревьев в Центральном парке. Увидев семью, она принималась ее разглядывать. Заходила за ней в магазины, садилась рядом на скамейки, тянулась, чтобы услышать разговоры. Возраст ее не особенно интересовал: годилась любая. Она заглядывала в коляски и ощущала удовлетворение, когда видела на лице младенца намек на материнские необычайно широко расставленные глаза или волосы мыском. Наблюдала, как отец и дочь-подросток вместе едят пончики возле магазина деликатесов на углу и оба одинаково облизывают нижнюю губу, судя по всему, не сознавая, что отражают друг друга, как в зеркале. По дороге к метро она каждое утро встречалась с пожилой матерью и дочерью, которые были накрашены помадой одного цвета; у них были одинаковые тонкие, летучие волосы. Мать зачесывала свои в шиньон; дочь свои остригла – из вызова, всегда думала Ифа, – суровым бобом, который ей не шел. Ифе часто хотелось прошептать: просто сдайся, отрасти их и сделай шиньон, тебе будет лучше.
Когда она только приехала в Нью-Йорк, и никого не знала, и высматривала семьи, она чувствовала, что сама так же сломана, как этот город. Она сняла однокомнатную квартиру в доме без лифта, где все было не тем, чем выглядело: крошечная ванна рядилась под столик на кухне, кровать торчком пряталась в шкафу, как убийца. Тараканы и что-то, чему она не знала названия, драпали вверх по стенам и прятались в щелях, когда она входила в дом. Человек, у которого был музыкальный клуб, и правда дал ей работу: нужно было брать резиновый штамп, стучать им по пропитанной фиолетовым подушечке для чернил и прижимать к тыльной стороне кисти тусовщиков. Каждый бережный удар оставлял на их коже пчелу с распростертыми в полете крыльями и поднятыми усиками, которая что-то искала. Помешанные на музыке молодые ньюйоркцы проходили перед Ифой, протягивая руки, ждали знака, временной татуировки, которая позволит им покинуть реальный мир и войти в мир за толстым занавесом, в мир тяжелой, дымной темноты, дрожавшей от звука и тонких лучей. Если вечер был спокойный, Ифа штамповала себя снова и снова, так что по ее коже роились сотни пчел, поднимаясь по рукам в рукава. Потом, когда клуб заполнялся и двери закрывали, она вставала за барную стойку, помогала подавать напитки, смешивала коктейли, совала в жидкость соломинки, набивала бокалы льдом, орала: «Что вам?» – прямо людям в уши, перекрикивая музыку, ее ноги двигались под басы, тело покачивалось из стороны в сторону под гитарные риффы, руки с узором из пчел ходили не в лад с мелодией. Музыка наполняла ее череп; она ни о чем не думала все время, что была в клубе. Ей нравилось танцевать под выступление женщины с осветленными волосами и большими глазами, которая пела зло, с бесстрастным лицом, и под мелодию мужчины, который двигался как механический, словно его суставы были смазаны маслом; те, кто плевался в толпу или колотил гитарами по стенам, ей нравились меньше, если бы не скачущая, подвижная толпа, которую они с собой приводили.
