Итак, сегодня под вечер все Мелнисы отмылись дочиста. Дочиста, но не добела. Мелнисы дружат с солнцем, и оно окрасило их в кирпичный цвет. А из Белочки получился прехорошенький негритёнок. У неё вообще волосы тёмные, курчавые, личико смугловатое, как у южанки.
Тётя Дора даже посоветовала:
— Э-э… Ты, девчушка, по утрам мойся сывороткой. Может, слезет чуток этой трубочистовой кожи. Полюбуйся на нашу Герточку: бела, как фарфоровая кукла.
— Разве она сывороткой умывается?
— Для неё сыворотка — фэ. Госпожа Чадур из самой Риги привезла ароматные воды.
До захода солнца ещё добрая пядь, и внучка пристаёт к бабушке:
— Сыграем во что-нибудь! Вечер-то субботний…
Старушка, присев на свой любимый липовый пень, улыбается горько:
— Что ты, дитя, знаешь о субботних вечерах… Они мне всегда стоили слёз. В других усадьбах ещё так-сяк, а вот у Чадуров…
— Ну-ну! Я же помню твои рассказы: у Чадуров что ни суббота, то пироги.
— Да что в них толку? Работягам, известно, какие пироги: из мучных смёток да снятого молока. Хозяевам субботние вечера — светлый праздник. Но мне… Другие уже в чистом белье, покоем наслаждаются, а я вся в поту, тру и скребу мадам. А она ещё бушует: «Твоими ручками только ландыши рвать». Или вдруг сделается неженкой: «Ажа, рехнулась, что ли! Ты мне всю кожу до крови протрёшь…» А однажды как запустит в меня мылом — нос в кровь разбила. Честное слово!
— Что же ты не убежала от Чадуров?
— Случалось, и убегала, да ведь во всех домах богатеев наша радость колченогая. Как-то прожила год в Ва́лмиерском уезде. Там и летом по субботам заставляли работать дотемна… Однажды, усталая до смерти, заснула в бане на лавке… Потом хозяева ржали целую неделю.
Хватит грустных историй! Накинув на плечи пёстрый платок, Майга прижимается к бабушке:
— Споём!
— Народу много сегодня, не для моего голоса, — отнекивается старушка.
— Тогда сплетём венки.
— Разве от тебя отвяжешься? Ладно уж…
Крякнув, Ажа наконец поднимается.
Серебряная тучка, небольшая, с носовой платочек, медленно наплывает на заходящее солнце. Сразу становилось темнее. Но у бабушки и внучки уже на голове по венку.
Вечер такой нежный, розовый.
Белочка теперь ластится к мамусе:
— Спой, мамуся. Ну, прошу тебя — спой!
Голос у мамы негромкий, но чистый и нежный, как этот незабываемый вечер. Ей причудливо вторит эхо в густом кустарнике. А когда мамуся кончает петь, со всех сторон уже звучат тонкоголосые флейты и свирели комаров. Солнечные лучи, прощаясь, в последний раз золотят верхушки кладбищенских клёнов и лип.
