Раньше он то и дело поучал меня. Например, терпеть не мог, когда я что-нибудь вязала. Говорил:
— Вязание отупляет. Вязать должны замученные жизнью женщины. А ты девочка, ты должна читать книги, сочинять стихи или мечтать о каком-нибудь юноше с голубыми глазами.
Само слово «юноша» приводило меня в ярость, не говоря уже о его голубых глазах. В такую минуту я забывала, что Борис Антонович пенсионер, причем заслуженный, что Девятого мая левая половина его пиджака сияет всеми цветами радуги от орденских планок, и отвечала довольно грубо:
— Если я буду сочинять стихи и мечтать о вашем юноше, то вырасту безрукой, не приспособленной к жизни. Сейчас никто не носит изделий массового пошива. Сейчас все заботятся о своей индивидуальности.
— Ты что-то путаешь, — он тоже сердился, — если швейные фабрики выполняют и перевыполняют планы, значит, кто-то носит изделия массового пошива. И потом, разве индивидуальность определяется одеждой?
— Конечно, не одной одеждой, — отвечала я, — в человеке все должно быть прекрасно…
Этого он вынести не мог.
— Сто лет назад кто-то сказал довольно правильные, даже мудрые слова, но нельзя же их все время повторять.
— Не кто-то, а Чехов.
— Это все твое вязание, — огорчался он, — тот маленький узелок, который в твоем мозгу ведал юмором, развязался, и ты пустила его в дело — в какой-нибудь шарф или кофту.
Сам он был в восторге от собственного юмора и часто смеялся в одиночестве, в то время как я глядела на него с грустью. Был бы он помоложе и посолидней на вид, я бы его так не щадила. Но он старенький, одинокий и пережил инфаркт. Когда мы ссоримся — это все-таки иногда бывает, — мама мне говорит:
— Иди и немедленно мирись.
Я не сразу соглашаюсь.
— Но мы не просто поссорились, мы разошлись идейно: он утверждает, что человек бессмертен. Там, где-то в космосе, какая-то субстанция разума хранит бессмертие человека. Он идеалист.
— Это целиком его личное дело, — отвечает мама, — а ты немедленно иди к нему и проси прощения.
— За что?
— За то, что ты палка, пенек, а он зеленый куст. За то, что…
— Хватит, — обрываю я, — не надо со мной так круто. Я ведь знаю, почему ты его защищаешь.
— Почему?
