Сонина машина стояла у подъезда. Соня с вечера пообещала развезти всех по домам, но они избавили ее от этой работы, досидели до первых трамваев. Вышли из дома с мешками и раздутыми сумками. Мусорные ящики были, на счастье, пусты и с глухим рыком приняли в свое железное нутро посуду, старые абажуры, ведра, выношенные меховые шапки и старую обувь. Только стопки рубашек с картонными бантиками из прачечной Манечка положила рядом с мусорным баком. Может, возьмет какой-нибудь алкоголик, может, даже обрадуется?
Освободились руки. Как и не было никогда старых вещей. Только самые ценные оставили они себе на память. Впрочем, кто это знает: самые ли ценные? Может, вообще ни одной ценности он не оставил, может, то, чем владел старый дурак, было в единственном экземпляре. Стучало в груди, спешило куда-то, раздувалось от восторга, сжималось от обиды. И любило, любило. Эту единственную драгоценность он унес с собой.
Анну я знаю всю жизнь, то есть очень давно, с молодости. В последние годы она возникает передо мной как черный знак. Если слышишь в телефонной трубке: «Господи, Оля, что же мы с тобой такие дикие? Что же мы так бездарно хороним нашу дружбу?» — значит, Анна вот-вот втянет меня в одну из своих бесчисленных историй. Она то строила дачу, то собиралась ехать на какой-то таинственный остров Курильской гряды, название которого произносить не имела права, то изучала новейшим скоростным методом турецкий язык. И все это не как у людей — покупала, уезжала, изучала, — а с сотней осложнений, «слушай, ты должна это знать», «слушай, ты должна меня выручить». Несколько раз мы с ней крупно ссорились, годами не здоровались, а потом мирились, сближались, отдалялись. Почему-то во время наших ссор происходили все самые значительные события в ее и моей жизни — выходили замуж, рожали детей, достигали чего-то по службе. Я так и не знаю, кто был ее мужем, какой институт она окончила и где работает. Муж у нее, кажется, был один, зато институтов поменяла несколько, везде блестяще проходила конкурсы и вылетала иногда после первой же сессии. Так же и с работой, где только не работала, даже комендантом соседнего кооперативного дома. Сейчас я точно знаю, что всегда любила Анну, поэтому и тосковала по ней во время наших ссор и с радостью мирилась, хотя понимала, чем это вскорости обернется: опять она возьмет деньги в долг и не отдаст или скажет кому-то по телефону, а я услышу из кухни: «Я сейчас тут у одной моралистки…» — или вообще в разгар нашей дружбы заведет себе новую подругу, начнет пропадать у нее по вечерам, а дочь ее Кира будет «не узнавать» мой голос по телефону и отвечать: «Мама в командировке, позвоните в конце недели». В самом конце недели, то есть в субботу, у Анны должны были быть очень плохи дела, чтобы она оказалась дома. А когда я свыкалась с обидой и говорила себе: «Это же Анна. Радуйся, что она дала тебе передышку», — как тут же слышался в трубке знакомый голосок: «Господи, Оля, что же мы с тобой такие дикие?..»
