Он элегантно взмахнёт рукой, дескать, как устал я от всего этого; он слегка приподнимет свой третий подбородок.
– Пустяки, – пропищит он, – так, о чём я? Скажи, я тебе скажу. Ах, да: у китайцев есть такой красивый иероглиф с кучей палочек, который означает «благодарность, которой император одаривает лучших придворных художников». Нет – я совершенно серьёзно! Ваша последняя работа – на вкус как финик и прекрасна как фламандский натюрморт. Просто прелесть! И я готов приобрести её за…
Он напишет цифру за бумажной салфетке и протянет её тебе.
– Ну, что вы думаете?
Глядя на клочок бумаги, весь исписанный нулями, ты скажешь:
– Знаете, как-то маловато.
Он нервно засмеётся, поправляя воротник.
– Засунь её себе в жопу! – закричит он на всё кафе, затем, сделает жест «mea culpa» и добавит, – извините, но больше – я действительно дать не могу. Иначе, у меня будут проблемы. А ваша работа – действительно хороша. Я повешу её у себя в кабинете.
– Повесил бы, – поправляешь ты, – так правильно говорить.
– Я могу дать вам ещё сколько скажете, – прошепчет он, – но в документах – мы должны указать – именно эту сумму. Так, мы договорились.
Ты вздохнёшь.
– Ладно, по рукам.
Вы подымитесь со своих мест, чтобы пожать друг другу руки.
– Вынь это! Вынь! Что с тобой? – закричит Пьер и поправит себя, – приятно иметь с вами дело.
На лбу у него выступят капельки пота.
Интересно, – подумаешь ты, – как он закончит свою жизнь? Наверное, задыхаясь и содрогаясь, он будет биться в конвульсиях в своём золотом кабинете, среди фламандских натюрмортов и картин современных художников; и будет умолять вынуть что-то. Хотя, кто знает.
– Я, наверное, кажусь вам странным, – скажет он, со всей возможной для этой фразы гордостью и надменностью, – о, я – далеко не всегда был таким. Ты слышишь?! Суй дальше! Я был молодым – и уже тогда – глубоко погрузился в омут человеческого горя и страдания. Я и сейчас – вхожу в него всё глубже и глубже. В «Libertad» я вступил только из-за их активной помощи нуждающимся, которую они оказывали десять лет назад. Всунь! Всунь! Действительно, много что изменилось с тех пор. То ли дело раньше: когда могло пройти хоть сто лет – и ничего не измениться. Лет с двадцати – я помню – я хотел безвозмездно помогать другим, даже лысым; ведь было уже понятно – бедным я не стану никогда. А взамен – я получил только страдания, головные боли и бессонницу. Меня осуждают все, кому не лень – надо мной смеются – даже такие уважаемые люди, как вы, сейчас. Я не жалуюсь, нет. Глубже, тварь, глубже! Я – просто восхищаюсь вашими работами. Ими – но не вами. Простите, но вы – как и большинство гениальных художников – просто наглая, надменная тварь, извините. Трах! Трах! Трах! Но на ваших полотнах: я вижу отпечаток вечности. У моего отца был один друг – он жил во Франции, но родом был из Праги – он говорил: «Работы художника – должны быть его личностным поиском в хронологическом порядке». Вы можете представить, кем был бы Пикассо, если бы начал лепить скульптуры после своего розового периода? О, да, сучка! Всунь! Сунь! Высунь! И я ценю вас, как человека, картины которого через десять лет – будут стоить в десять раз дороже. А-на-ки-та-ка! И как художника, который посвятил столько лет тяжелому труду искусства; вы уже почти подошли к концу ваших поисков, не так ли?
