— Да он не пьет.
— В чердаке у тебя свищет.
— Не понял?
Кирилл с усилием глотнул, холодный комок протолкнулся внутрь, под ложечкой возникла колючая горошина, сделалась горячей и большой, как теннисный мяч, он глотнул еще, раскаленные иголки забегали по телу, в ступнях и кистях завибрировали болезненные частые пульсы.
— Менты за тебя штуку баксов сняли, волки, — сказал первый и включил зажигание. Он рулил вниз и весело болтал: — А мне братан звонит, его тут сейчас типа в армию прихватили, так представляешь, салага — прямо с тумбочки через батальонный коммутатор прозвонился мне на трубку: они «Время» смотрели, а там про тебя показывали, он говорит: «Может, пацаны сделают чего, а то вообще ничо мужик», я говорю: «Тебе-то чего?», а он говорит: «Меня припахали как-то, а он выпить дал и сигарет, и вообще денег пару рублей, чего пропадать-то человеку, он по делу мандулу грохнул, среди бела дня, в центре города, причем не пострадал никто», ну я въехал тогда, про кого, пацанам говорю, поржали, наш человек, говорят, ты где подрывному делу-то учился, базар к тебе есть, погоди, приедем, ты давай пей еще, грейся, мы подумали, а чего, бабки жалко, что ли, ну и вот, я еще братану говорю: «Надоело мне уже твоему комбату куски кидать, прихватят тебя сейчас, что ты по салабонству с тумбочки звонишь, за жопу — и в туалет на разборку», а он еще про тебя: «Чудной фраер, с осликом, а человек в этом говенном городе», е-мое, думаю, стоп, видал я тут на кольцевой тоже одного чудака без башни с осликом, ну подъезжаем — ух ты, а это ты, дела, понял, кстати, ты куда ослика-то дел?
Ослик находился в квартире на девятом этаже. Он удовлетворенно жевал капустный кочан и поглядывал на семейство.
Еще вечером он исправно скучал в подвальном сарае, ожидая затянувшегося решения своей участи, когда загремел замок, зажглась тусклая лампочка, и вся семья — мама, папа и мальчик Филиппок — встала в дверях в выжидательных позах.
— Это он с ним был! — возвестил Филиппок, тыча пальцем.
— Завтра же от него надо избавиться, — беспрекословно приговорил папа.
— Жлобье народ, — сказал ослик.
Мама побелела. Папа оглянулся. Филиппок забил в ладоши.
— Никто не умеет думать, но каждый имеет готовое мнение, — сказал ослик.
Мама осела папе на руки.
— Ох да ни х-х-хрена себе… — сказал папа тупо.
— Трудно вас, сволочей, любить, — сказал ослик.
Мальчик Филиппок почуял в этом обвинении страшное, брызнул слезой и бросился ослику на шею.
