Прохор еще некоторое время стоял у окна.
— Что же ты на нее эту колотушку надел, надавишь спину, — пожурил он Кузьму. Да так сказал, вроде бы кобыла его собственность. — Сними с нее, Потап, энтот срам, надень, — Прохор носом сапога коснулся кавалерийского седла.
Потап проворно схватил седло, но Кузьма остановил его.
— Не дастся она тебе.
— Как это не дастся! — было возвысил голос Прохор.
— Да так и не дастся…
— Слово какое знаешь, так скажи? Не чужие.
— Скажу, когда время придет, — твердо пообещал Кузьма.
— Ладно, покажи крест?
Кузьма неторопливо расстегнул рубаху.
— Вижу, без обмана.
Прохор взял Кузьму за локоть, сдавил словно железными тисками. Заныла кость, и сразу онемели пальцы.
— Это седло кобыле тоже будет в самый раз. Пока езди. Не веришь? Пошли.
Кузьма с Прохором вышли во двор, кобыла сразу подошла и сунулась мордой Кузьме под руку. А у Прохора словно масло по лицу растеклось.
— Ишь ты какая. Да не буду я тебя обмерять, — успокоил он кобылу, и в голосе его впервые за все время послышалась ласковость. — Скинь-ка с нее эти доспехи, — попросил он Кузьму.
Кузьма расстегнул подпруги и снял седло. Кобыла была как ломоть доброго хлеба — длинная, сильная, с прекрасной крутой шеей и маленькой головкой.
— Я сам с нее сниму мерку, — сказал Кузьма. — Давай чем обмерять.
— Уже обмерил, снял выкройку, — любуясь кобылой, ответил Прохор. — Не веришь? — Он достал из кармана клеенчатый аршин с черными цифрами и полосками поперек и подал Кузьме. — Проверяй грудь — шестьдесят два.
Кузьма замерил.
— Точно — шестьдесят два, тютелька в тютельку.
— Ладно, — протянул Прохор руку за аршином, — давай.
Кузьма свернул в колесико клеенчатую ленточку и подал Прохору. Прохор спрятал аршин и обернулся.
— Седло, Потапка, неси!
Потап принес седло.
— Забирай, жалую. Потапу я почище сроблю, так, сынок? По теперешним временам добрый конь — сорок рублей, а седло мое сто двадцать. Можешь брать как задаток, при других обстоятельствах я бы его и за триста рублей не отдал, не отдал бы…
— Деньги любят счет, — сказал Кузьма и отсчитал сто двадцать рублей. — Все мы под богом ходим.
Прохор постоял, раздумывая, как же поступить в данном случае. Деньги взял, а червонец вернул.
— Это тебе задаток…
Правду говорят: одежда красит человека, а подкова — коня. Стоило Кузьме набросить седло на Арину, будто дорогой гребень воткнул в прическу, а подтянул подпругу — и вовсе картинка, а не конь.
Пока Прохор в ударе, сматываться надо, а то вон как глазищи опять разгораются. Кузьма поставил ногу в стремя, Потап открыл тесовые на кованых петлях ворота, и Арина — будто только и ждала этого момента — спружинила на задние ноги и выстрелила в проулок. Кузьма дал кобыле повод, и Арина сразу набрала ход, ветер туго хлестнул Кузьму в лицо. И он плыл, не чувствуя под собой лошади. Под ним ли седло? Кузьма проверил, рука его коснулась гладкой ласковой кожи. И пальцы его прозрели. Они видели точеные заклепы, серебряную вязь луки. Конь отбивал четкий размеренный ритм, и он чувствовал себя продолжением коня. Таким же статным, ловким, сильным. Дорога втягивалась в перелески, насквозь пронизанные солнцем, выбегала на золотые просторы полей.
