Эквилибр: в России «оказаться антисемитом ещё опаснее, чем евреем». С этих двух флангов Олег Трудович Башмаков неуязвим.
И тут меня осеняет: да он вообще неуязвим.
«Ишь какой хитрый! Не хочет переезжать (это Трудыч рассуждает о задуманном «бегстве» из России)… А кто хочет?»
Иной хочет, а его не выпускают; он делается бунтарём, диссидентом, революционером. Иной же не хочет, но его вытесняют, и он делается охранителем, усмирителем, башибузуком.
А тот, кто понимает, что в основе тут не столкновение идей, а природа – соотношение перелётных и неперелётных птиц (соотношение темпераментов жены и любовницы), – он кем должен сделаться, чтобы удержать внутреннее равновесие?
Смысл характера, описанного Поляковым, не в том, что герой крутится, стараясь выиграть в лотерею перестройки, а в том, что вокруг него всё крутится, а он – остаётся средоточием и базисной основой жизни. Если левые и правые, меняясь местами (и именами), вербуются из одного народа, то какая разница, кому отбить ритуальный поклон: Борису Исааковичу, Шедеману Хосроевичу или Михаилу Сергеевичу – любой из них ненадолго.
А кто надолго?
А вот этот самый бывший райкомщик, сторожащий «Крайслер» Шедеману Хосроевичу и отдающий должное Михаилу Сергеевичу. О его внутренней несдвигаемой непоколебимости эпоху назад можно было сказать: обкомовская, а три эпохи назад – обломовская. Так что семейный диван, лёжа на котором Башмаков соображает, не сменить ли ему жену, так же символичен, как тапочки, которые он надевает, скидывая башмаки.
Верность доктринам – дело наживное. И временное. Можно спутать Гусака с Тереком. Или, как вовремя вворачивает ещё один закидонец: «Я пришёл к выводу, что Ленин и Леннон – это одно и то же лицо, просто историки немножко напутали». «Какой же ты дурак», – тихонько шепчет Тапочкину-Башмакову жена, думая, что он в эту чушь верит. А он не верит: дело не в Ленине и не в Ленноне, а в том, что такими закидонами тешится любовник его жены… о чём и пикировка… но о женщинах чуть позже, а пока закончим о главном герое.
Дело в том, что при его приспособляемости к переворачивающейся жизни (это не хамелеонство, а именно самодостаточное существование в хамелеонской реальности), при его насмешливом отношении к доктринам (которые пожирают друг друга и тем сыты) остаётся открытым вопрос о некоей спасительной идее (без которой не мыслит себя русская душа). У современных теоретиков такая манера письма, как у Полякова, иногда называется фоновой (достоверность мелкого штриха), в ходе чего встаёт вопрос о некоем стратегическом ударе (пусть недостоверном, вроде легенды о Великом Инквизиторе)…
