Я никогда не думал, что Сашка может ударить сильно, наотмашь по лицу. Я видел, как судорожно натянулись скулы и из зажмуренных, словно от ослепления, глаз его скупо выкатились светлые слезы. Выкатились и медленно поползли по щеке. Сашка плакал.
Сергей делает шаг назад, сжимает кулаки. Ладно, так даже лучше.
— До встречи, коллеги!
— Стой! — Димка загораживает дверь.
— Ах вот как? — Лицо Сергея становится совсем серым. — Ну что ж, на тебя это похоже.
— На этот раз ты ошибся. Тебе хотелось бы покинуть сцену оскорбленным принцем. Мы лишим тебя этой возможности. Ты дерьмо. Марать о тебя руки — значит унизить себя. Ты трус, и как всякий трус способен только на удар в спину. А еще ты способен топить людей и предавать их. Мы знали все. Понимаешь, все! Нас душило презрение к тебе… Но мы жалели Ленку… А теперь убирайся. Тварь можно лишь вышвырнуть. Надеюсь, ты окажешься сообразительным.
— Ненавижу… Не-на-ви-жу!! — выдохнул Сергей.
Большего он сказать не смог, рванул с вешалки пальто и выскочил прочь. Через минуту мы уже слышали сбивчивую дробь кованых сапог, медленно замирающую где-то в глубине лестничных пролетов.
— Все… — бормочет Димка, — все.
— Научился хлопать дверью… паразит. — Сашка опускается в единственное кресло и машинально трет переносицу.
* * *
Мороз ударил неожиданно, в ночь.
Утром уже минус двадцать. Ветер становится бедствием. Каждый день кто-то обмораживается. Больше трех часов наверху не выдерживают. Первые дни положение спасает гусиный жир. Ребята напоминают ряженых. Эффект колоссальный. Однако запах специфичный, привыкнуть трудно. Об идее пронюхали на соседнем участке. Жир быстро становится дефицитом. Главный — в панике. Конец декабря. Вот-вот — Государственная комиссия, а работы невпроворот. Люди выходят из строя пачками. Нужен снег, тогда станет легче. Все ждут снега. И снег выпал. Он шел семь дней кряду, ни на минуту не прекращаясь. И сразу город стал чуточку провинциальным. На заборах запестрели объявления об открывающихся катках и лыжных базах. На трамвайных проводах появилось предупреждение «Осторожно, снегопад».
* * *
Мы идем по ночному городу и молчим. Конечно, у нас есть о чем говорить. Дело не в этом. Иногда чертовски необходимо вот так идти и молчать. Мне даже кажется, все по-старому: засылающий город, нахохлившиеся сугробы, и Ленка, тихая и ласковая. Ну, а рядом с Ленкой мы — полные рыцарских достоинств и искрометного юмора. Но это только кажется. Я провожаю ее домой один. И в моих ушах неуклонно и настойчиво гудят Димкины слова: «Пусть Лешка поговорит с ней». Уже все решено. И нет возможности ни уйти, ни спрятаться от этих слов. Она мне ничего не говорит, но я знаю — это осуждение. Осуждение нашего отношения к Сергею. Она мне ничего не говорит, но я знаю — это сомнение. Сомнение по поводу всего того, что произошло с ней и с нами. Она мне ничего не говорит, но я знаю — это сожаление. Сожаление — рядом с ней я, а не Сергей. Она мне ничего не говорит.
