Он сел на предложенный стул и хрипловатым голосом сказал:
— Я Фролов. — Минуту подумал и тут же пояснил: — Петр Константиныч Фролов, начальник стройки.
— Слушаю вас, Петр Константиныч.
— Мне сказали, что разбирательство дела Климова поручено вам?
Лицо судьи сделалось сразу непроницаемым и холодным.
— Какое это имеет значение? Или вы имеете к нему что-то добавить?
— Нет, нет… Впрочем, я и не настаиваю на вашем ответе. Видимо, это считается у вас производственной тайной?
Они помолчали.
— Мой визит к вам и случаен и закономерен. Только, ради бога, не смотрите на меня так.
— Как? — Ее глаза чуть оживились.
— Я не собираюсь оказывать на судью давления. Так, кажется, у вас говорят? Бывают минуты, сомневаешься в себе самом. Кто знает, где подстерегает тебя это сомнение. Климов — прекрасный парень. Он и еще десяток таких же, как он, — моя надежда. — Фролов закашлялся. — Наша надежда.
— Возможно. — Судья поправила календарь.
— Как вы думаете, чем кончится этот суд?
Она пожала плечами:
— Приговором…
— Да, но каким?
— Петр Константиныч, вы не понимаете или не хотите понять — ваш приход сюда очень некстати, собственно, как и весь разговор.
— Скажите, сколько вам лет?
— Это не относится к делу.
— Вы никогда не думали о том, что я сейчас сниму трубку и позвоню генеральному прокурору?
— Вам виднее.
— Значит, думали. «Я с прокурором накоротке — пусть звонит».
У него вдруг пропало чувство мучительной неловкости. Ему даже стало смешно.
— Трудно жить, когда в каждом видишь потенциального преступника.
— Еще труднее, когда тебе мешают увидеть преступника истинного.
— Вы считаете, он виновен?
— Если дело поступит ко мне, я ознакомлюсь с его подробностями.
— У вас можно курить?
— Можно, но лучше не надо.
— Простите.
Он стал суетливо пихать мятую пачку в карман. Сигареты крошились. Ей было видно, как рассыпается табак.
— Неужели вам непонятно? Я пришел сюда, чтобы утвердиться в своей правоте.
— Мне казалось, для этого у вас было время. Следствие шло более двух месяцев.
— Да, вы правы. Точнее, шестьдесят семь дней. Погибли люди, человек должен отвечать. Разве не так?
— Я знаю.
— Ах, боже мой, все-то вы знаете.
— Как мне помнится, Петр Константиныч, именно вы подписали протоколы комиссии?
— Я. И дело в суд передал я. Наверно, это трудно понять. Существует какой-то высший, определяющий критерий твоей правоты или неправоты.
Перед законом все равны, это, кажется, тоже из ваших аргументов… Однако все равны не только перед законом. Все равны перед жизнью. Да-да… Все мы начинаем с исходной точки. Вам легче. Мы, мое поколение, доказали вам: можно, не имея ничего, взять от жизни все. Мы презирали исключительность. Мы сотворили ее из ничего — эту самую исключительность.
