Обжалованию не подлежит | страница 101

Почему он молчит? Разве у него не было времени обдумать свой ответ. Он ждал этого разговора не один день. Он уже смирился, что его не будет, но все равно ждал. И вот теперь, когда сказано главное, он молчит.

Что с ним. Какое-то паническое состояние. Надо же что-то сказать, в чем-то усомниться. Нелепо же вот так стоять, таращить глаза на собственные ботинки и молчать.

— Ты напрасно расстраиваешься, это пройдет.

— Что пройдет. Обида, боль? Несправедливость, ощущение непоправимой беды, что именно, Николай Петрович?

— Ну, здесь я плохой советчик. Вам виднее. Просто в этой жизни проходит все.

— И чувства?

Николай вздрогнул. Внимательно посмотрел на голубятника, который по-прежнему маячил прямо перед ними, на помятый клюв водопроводной колонки. Ему не хотелось отвечать на этот вопрос. Но отвечать придется.

— Чувства? — переспросил Николай. — Нет, чувства, как люди, они не просто проходят, они умирают.

— И ничего не остается? — рассеянно пробормотала она. В ее голосе был испуг. — Ни-че-го?

— Ну, как тебе сказать, видимо, не совсем. Остаются мудрость и раны.

— Что мне делать?

Он увидел, как она сжала виски и теперь шла, старательно ставя ноги в самую середину тротуара.

— Что мне делать?

— Я не очень понимаю тебя… Разве возникает такой вопрос, и потом вы… — Он не договорил. — В общем, все уладится.

— Ты хотел сказать, — вы очень подходите друг другу?

Николай смутился, и то, что она заметила это смущение, заставило его еще сильнее покраснеть.

— Беда учит не только мужчин. — Лена заметила, как он покосился на часы. — Тебе надоел наш разговор?

— Напротив, я просто хорошо помню, электричка на Березняки уходит в семнадцать тридцать.

— И это все?

Николай грустно улыбнулся.

— Нет… Передай Сергею… А впрочем, ничего не передавай, а просто скажи, жизнь продолжается.

С перрона он ушел последним. Увидел, что собираются люди на следующий поезд, и только тогда ушел. Что ему взбрело в голову, распрощавшись там, у Старых ворот, вдруг кинуться вдогонку и битый час путаться среди вокзальной суеты. Ему не хотелось ни идти вдоль поезда, ни стоять у самого начала перрона, таким образом, чтобы вся бегущая, бранящаяся на ходу орава была оравой, проносилась мимо. Нет, он прошел куда-то в середину, выбрал совершенно пустую скамью, сел да так и не поднимался до тех пор, пока поезд медленно не пополз прочь и размытые оконными стеклами очертания человеческих лиц не превратились в бесконечную цепь рябоватых пятен.