Я в амбицию.
— Простите, — говорю, — а как же у Толстого Льва Николаевича.
— У Толстого, братец, хорошо. А у тебя плохо. Сократи, не упорствуй.
Что делать? Беру роман и начинаю своих героев натурально вычеркивать. Дней через десять приношу.
Вот, говорю, — сократил…
Полистал редактор труд окаянный и начинает ахать.
— Да ты в своем уме. Ты не тех сократил. Не валяй дурака. Этих восстанови, ну, а прочих, которых пожалел, сократи.
Я уж и главному про вычеркнутых рассказал.
— Восстанови, не упорствуй.
Мораль: один ум — хорошо, три — хуже. Берегите героев, братцы. Они — наш нравственный капитал.
Конечно, о Сергее возможно рассказать позже или вообще не рассказывать. Но тогда все, что было, перестанет существовать как случившееся однажды и в самом деле.
Сергей. Для каждого из нас он был человеком на расстоянии. Удивительная способность сохранять дистанцию. В Сергее сочетается несочетаемое. Его высокомерие было настолько явным, словно он носил его на вытянутых руках, прямо перед собой. Получалось так, что сначала люди сталкивались с его высокомерием, а уже затем замечали самого Сергея. Он был душой компании, а точнее, он мог быть душой компании. Сергей играл на гитаре. Мое музыкальное образование оставляет желать лучшего. Понимающие люди, я был тому свидетель, жмурились от удовольствия и бормотали:
— Как же хорошо. Нет, вы только послушайте.
В самом деле, стоило Сережке взять гитару — и нет Сережкиных пороков. Девчонки без ума.
— Сереженька, еще одну.
— Устал, баста…
— Ну, Сереженька, ну, миленький, что-нибудь такое, чтоб душу…
Сережа вскидывает гриф гитары, делает какой-то фантастический перебор и, аккуратно положив свои пушистые ресницы таким образом, что тень от них закрывает добрую половину лица, уступает. Глаз не видно, их блеск только угадывается. И голоса не слышно, будто бы поет кто-то далеко-далеко, а сюда лишь доносится эхо. Кругом все цепенеет от восторга, а Сережка только этого и ждет. Сейчас он резанет по тишине с такой силой и откровением, что комната, люди в ней, дым табачный, стулья, кровати и прочая утварь разом вздрогнут и пойдут куралесить под взвинченную мелодию цыганщины.
А мы? Что мы? Мы тоже люди, сбиваемся в душный круг и крякаем от удовольствия.
— Давай, Сережа! Вали, Сережа!
«Цыганка молодая, где ночь ты провела…»
И все-таки Сережка — человек в себе. Мы уже вон сколько знакомы. А знаем всего ничего. Жил на Урале, там и школу кончил. Год или два ходил с геологами. И вот теперь здесь. Негусто. Как жил, какая экспедиция, почему здесь. Вон сколько вопросов. Каждого из нас что-то привело на эту стройку. Меня и Сашку — романтика. Банально, но справедливо. Димка не знал куда себя деть и вот приехал. Николая — мечта. Быть строителем можно где угодно. Дорога не заказана. Николай отрубил — нет. Только здесь. Когда я спросил об этом Сережку, он сощурился, потер переносицу и вдруг сказал:
