Я обмер в душе. Конечно же, смогут. Через своих «помощников»! И тут же подумал: я свои меры приму еще раньше вас! Как только вернусь — если вернусь, конечно, — тут же всё в бараке и расскажу, со всеми подробностями.
— Ну, хватит с этой сволочью возиться. И так весь день на него ухлопали, — еще и матерно выругался майор. И, обращаясь ко мне, закончил:
— Вот тебе бумага, вот ручка, пиши подписку о неразглашении.
Я подошел к столу, взял ручку и, вопросительно глядя на майора, сказал:
— О неразглашении чего?
Василий Васильевич сунулся подсказывать мне:
— О неразглашении разговора, который был с вами сегодня здесь…
Но его резко оборвал майор:
— Чего ты ему подсказываешь? Его советская власть высшему образованию научила. Он лучше нас с тобой знает, как писать. Пиши сам!:— это уже ко мне относилось.
Сам, так сам. Написал: Обязуюсь… не разглашать… разговор… между… 31 мая 1948 года. Подписался и вернулся на свою табуретку. В душе — ликование. Устоял! Выдержал! Победил!
Видно, пока я ставил свою подпись, майор уже успел нажать на кнопку, потому что, только я уселся, дверь отворилась, и вошел дежурный.
— Уведите… этого! — и майор одарил меня на прощание взглядом, от которого я должен был бы окаменеть навеки. Но вот, прошло уже тридцать годов, а я все еще шевелюсь потихоньку…
Ждал я, что отведут меня в какое-нибудь другое место, не вернут в свой лагерь. Но этого не случилось. Тот же конвойный, который привел меня утром, отвел меня и назад, только реку переплыли в другом месте. Из-за усилившегося днем ледохода переправу лодочную перенесли, где река пошире, течение поспокойнее. На другой день утром я вышел на работу в свою геотехническую контору, как будто ничего и не случилось. В бараке я рассказал — без митинга, правда, а близким друзьям, — что со мной было сегодня и чем грозили мне напоследок… Растрепанный вид мой подтверждал вроде мой рассказ. «Ты с лица упал сегодня за день!» — сказали мне ребята, с которыми утром расстался я на вахте. Конечно, «упал с лица» — голодал весь день, да еще такая передряга…
Всего десять дней еще продолжалось мое блаженство. Тут мать действительно приехала, имел я с ней несколько встреч за зоной, нелегально от властей, но открыто для всех окружающих, прямо в том помещении, где мы работали. Там достаточно удобно для этого было. Василий Васильевич, конечно, уж с меня глаз не спускал и знал об этом. Получил он, таким образом, наилучший формальный предлог наказать меня за прямое нарушение режима. Сначала загремел я на две недели в БУР (барак усиленного режима, а правильнее — тюрьма внутри лагеря), с матерью, конечно, не смог проститься, да и ей, как потом она мне написала, было предписано в 24 часа выехать из Воркуты. Потом из БУРа меня прямо на этап дернули, одиночкой так и увезли, еще дальше на север, на так называемые Аяч-Ягинские шахты, каторжанские. Там уж меня загнали в подземелье, и до марта следующего года ишачил я на ручной откатке вагонеток в шахте.
