От его тайной и настойчивой ласки у меня по спине побежали мурашки. Я почувствовал внезапное головокружение. Нет, я не думал плакать, это не было ни панической атакой, ни «помутнением», я не собирался кончать в шорты, хотя мне было очень, очень приятно, особенно когда свод его стопы находился поверх моей. Взглянув в свою тарелку, я увидел, что шоколадный торт покрыт каплями малинового сока, и кто-то словно продолжал добавлять красную жидкость, казалось, капающую прямо с потолка над моей головой, пока вдруг я не понял, что она бежит у меня из носа. Я ахнул, быстро скомкал салфетку и поднес ее к носу, откинув голову назад. «Мафальда, ghiaccio, per favore, presto, лед, пожалуйста, побыстрей», – произнес я как можно спокойней, показывая, что контролирую ситуацию. «Поднимался на холм утром. Ничего страшного», – сказал я, извиняясь перед гостями.
Последовал шорох быстрых шагов, кто-то входил и выходил из столовой. Я сидел с закрытыми глазами. Возьми себя в руки, говорил я себе, возьми себя в руки. Не дай своему телу выдать тебя.
– Это из-за меня? – спросил он, заглянув ко мне в комнату после обеда.
Я не ответил.
– Я – тюфяк, да?
Он улыбнулся и ничего не сказал.
– Присядь на секунду.
Он сел на дальний от меня уголок кровати. Словно навещал в больнице друга, пострадавшего в результате несчастного случая на охоте.
– С тобой все в порядке?
– Думаю, да. Я справлюсь.
Так часто говорили персонажи многочисленных романов. Это снимало ответственность с удравшего любовника. Позволяло сохранить лицо. Возвращало чувство собственного достоинства и смелость тому, кто остался без защиты.
– Тебе надо поспать.
Тон заботливой сиделки.
Уже направляясь к двери, он сказал:
– Я буду поблизости. – Так обычно говорят «Я оставлю свет включенным». – Будь паинькой.
Пока я пытался заснуть, все произошедшее на пьяцетте, отодвинутое на задний план памятником воинам Пьявы, нашей поездкой на холм, гнетущими меня страхом, стыдом и кто знает чем еще, проступало теперь словно сквозь толщу многих лет, как если бы я приехал на пьяцетту маленьким мальчиком накануне Первой Мировой войны, а вернулся изувеченным девяностолетним солдатом, прикованным к этой чужой комнате, потому что мою отдали молодому мужчине, который был светом моих очей.
Свет очей моих, говорил я, свет очей моих, свет мира, вот кто ты, свет моей жизни. Я не знал, что означает «свет очей моих», и спрашивал себя, где мог набраться подобной чепухи, но эта капля переполнила чашу, и слезы навернулись мне на глаза, слезы, которые я хотел выплакать в его подушку, окропить ими его купальные плавки; я хотел, чтобы он коснулся этих слез языком и прогнал мою тоску.
