«Учение мира, любви и просветления духовного, — писал Хомяков, — принесенное с Востока проповедниками-страдальцами, исказилось в торжестве своем над римскими началами. В победе над религией государственной и внешней оно приняло характер религии побежденной, характер внешний и государственный. Оно требовало не любви, а покорности, не веры, а обряда. Единство истинное, единство духа, высказывающееся в единстве видимых форм, заменилось единством вещественной нормы и понятие об этой норме перешло мало-помалу в понятие о власти, ставящей норму, в понятие о касте, заведывающей духовным делом, о духовенстве, признанном за церковь по преимуществу, и, наконец, об одном епископе, епископе древнего Рима, выражающем и полное единство учения, и полное единство духовной власти, и ее безусловную непогрешительность».
Будучи «свидетелем» реальности церкви благодаря «опыту жизни в ней», Хомяков в первую очередь удивляется ее единству, поддерживаемому верой, тайной спасения, таинствами и самой литургией. О ней в работе Церковь одна он пишет: «Церковь принимает всякий обряд, выражающий духовное стремление к Богу, так же, как принимает молитву и икону, но выше всех обрядов признает она святую литургию, в которой выражается вся полнота учения и духа церковного... Только тот понимает церковь, кто понимает литургию. Выше же всего — единение святости и любви».
В столь характерном для него антиримском духе Хомяков отвергает идею, что может существовать какая бы то ни было власть, не опирающаяся на единодушное согласие иерархов и народа, и поэтому можно сказать, что на него оказали заметное влияние протестантские концепции (в частности, через женевского мыслителя-кальвиниста Вине). Мёлер, напротив, полагал, что высшей властью для верующих должны были обладать Христос и Церковь, и в этом его имплицитно поддержал А. И. Кошелев. Он поставил перед Хомяковым вопрос, какую роль тот отводит Православной церкви, и, признавая его концепцию неадекватной, сужает понятие «единодушного согласия» иерархов и верных, сводя его — в силу того, что наличие такого согласия нельзя с точностью удостоверить, — в конечном счете просто к личной совести. Однако наиболее выразительная часть трудов Кошелева — это та, где он пишет в истинно экуменическом духе, который у Хомякова, захваченного полемикой с Римом, присутствует только на словах:
«Я должен сказать, что, всем сердцем желая воссоединения церквей, я полагаю, что церковное разделение было тем не менее необходимо для жизни церкви, как всякое разделение для жизни вообще... Отделение римо-католичества было все же необходимым явлением для его жизни, оно дало ему силу, необходимую для решения проблем, с которыми оно столкнулось, то есть для того, чтобы проникнуть и просветить практические, видимые стороны жизни. Я полагаю, что католичеству было суждено христианизовать не столько частную жизнь, сколько общественную. Однако, делая это, оно не смогло не потерять то единство и ту духовность, которые присущи Православной церкви. Та сохранила единство и духовность учения, однако никогда не правила, оставаясь всегда подчиненной и потому в определенной мере чужой миру сему. Примирение сего мира и мира грядущего, без сомнения, и есть та христианская проблема, которую Восток и Запад должны решать вместе. Следовательно, наша церковь может и должна позаимствовать у Западной церкви ее знания об этом мире, короче, ее активность, а Западная церковь должна признать догматическую чистоту Восточной, и обе они должны стать единой церковью».
