Телеграфист, молодой и, по-видимому, толковый человек, рассказал мне, что делается на фронте. Узнав от него, где наши цепи и начальник участка, я вышел из станции и повидал полковника З. и полковника П.
Полученная от них ориентировка могла быть определена двумя словами:
– Еле держимся.
Я передал им именем командующего армией приказание удерживаться во что бы то ни стало и объяснил обстановку. Известие, что конный корпус скоро начнет атаку, сразу изменило настроение наших редких цепей. Лица оживились, огонь усилился.
Повидав З. и П., я пробрался к спешенному казачьему полку, укрытому в ложбине, и узнал, что он выжидает, покуда назначенная для обхода дивизия выполнит свой маневр. Был пятый час дня. Солнце уже заходило. Стрельба на фронте – оружейная и артиллерийская – усилилась.
Чувствовалось, что красные готовятся к решительной атаке. Подобным ударом наши части неминуемо отбрасывались бы к Иловайской, а конный корпус с наступлением сумерек лишался возможности действовать в конном строю. Надо было атаковать немедленно, чтобы иметь время для преследования и чтобы не отдать инициативу в руки большевиков. Свои соображения я доложил по аппарату генералу Май-Маевскому и получил ответ, что сейчас будет передано приказание об общем переходе в наступление. Через 10 минут было получено это распоряжение. Большевики усилили свой огонь. Такого ураганного огня я не запомню в течение всей гражданской войны. По интенсивности огня и по фронту его протяжения становилось очевидным, какие серьезные силы направлялись против Иловайской. Опоздай конный корпус на один день, и красные неминуемо раздавили бы нас…
Конная атака была очень красочная. Кубанцы атаковали с большим подъемом. Огромное поле сражения, перед тем пустынное, ожило, и в поднявшейся пыли, пронизываемой кровавыми лучами заходящего солнца, чуть различались отдельные силуэты. Огонь противника, не уменьшаясь, стал быстро удаляться. Пули с визгом неслись высоко над головой. Спустившаяся темнота прикрыла и живых, и убитых, и победителей, и побежденных. Чудо спасло нас и на этот раз!
Мой мужественный телеграфист продолжал оставаться у аппарата.
– Вы что-нибудь ели сегодня? – спросил я его.
– Да как-то не пришлось, господин полковник. Ну да это не важно.
Это было действительно не важно. Нервы отходили от только что пережитых опасностей. Чувство, которое по своей силе не сравнится ни с какими иными наслаждениями.
При свете огарка я закончил свой последний доклад генералу Май-Маевскому. Я знал, что там, на Иловайской, с лихорадочным нетерпением ожидают хороших новостей.
