— А помнишь, как ты загадал кукушке, сколько тебе жить осталось, а она кукукнула разок и замолкла? — тихо, чуть не шепотом спросила Дорька, поддаваясь очарованию майского вечера. — Я ж говорила тебе, что сбрехала тая кукушка, раз ты доси живой.
— Это я благодаря тебе живой, — отозвался Казбек.
— А при чем тут я?
— Как — при чем? А кто мне отдал половину своих годов? Вот я и живу вроде бы в долг, — рассмеялся Казбек.
— Эх, кабы б такое в самом деле! — вздохнула Дорька и зябко передернула плечами: не успела еще согреться после купания, — я б и деду Хархалю чуток годков уважила, пущай бы еще пожил маленько. Интересно, придумают когда–нибудь люди такое лекарство, чтобы жить вечно.
— Вечно не вечно, а продлить жизнь люди сумеют.
— Трофим говорит, что будут менять сердце у человека, как мотор на аэроплане. Вставят железное, заведут пружину…
— Ерунду говорит твой Трофим, — Казбек почувствовал, как у него снова обожгло в груди от ревнивого чувства.
— Почему это он мой? — насупилась Дорька и отодвинула свое плечо от плеча собеседника. — И вовсе он не мой. Кубыть, я с ним на аэроплане не летала, как некоторые… — она не выдержала серьезного тона, прыснула в кулак. Рассмеялся и Казбек, вспомнив, как втаскивали они с Трофимом аэроплан–корыто на камышовую крышу.
— Видно, отлетался теперь Трофим Кондратьич, — вздохнул он притворно.
— Почему отлетался?
— Потому что кулаком стал, на хуторе табунами обзавелся. Какие уж тут аэропланы…
— Ты говори, да не заговаривайся, — вспыхнула Дорька. — И в кулаки Трофима не зачисляй. Он ить не сам на хутор подался, понял?
— Ишь как ты его защищаешь, — раздул ноздри Казбек. — Раз отец стал кулаком, то и сын кулаком сделается. Одним словом, чуждый элемент.
— Это Трофим–то чуждый элемент? — вскочила Дорька на ноги. — Да ты соображаешь, что говоришь? Я надысь его в станице встретила, а он — мне: «Сбегу я, должно, Дорька, с дому». Эх ты! А еще дружком был, в гости к нему ездил… — и она направилась к пасущемуся неподалеку табуну. Казбек, понуря голову, побрел следом. На душе у него было скверно: оговорил близкого человека, почти предал…
Когда они, сдав табун на руки Недомерку, подошли к общежитию, возле него уже горел костер, и тетка Софья, пожилая казачка, необъятных размеров, исполняющая в коммуне обязанности поварихи, что–то помешивала в стоящем над ним котле длинной деревянной ложкой. Вокруг костра сидели коммунары: мужчины своим гуртом, женщины — своим, и в ожидании ужина вели разговоры о всякой всячине: о дороговизне ситца и мыла, о видах на урожай и низких ценах на хлеб.
