Первые два раза они с Алиной встретились у него, в его однокомнатной квартире, доставшейся ему по наследству от бабушки, где он с двадцати лет жил один. В апреле муж Алины на две недели уехал в командировку за границу, и Алина стала приглашать его на ночь к себе. Он приходил, когда дети уже спали, а уходил на рассвете. Не сказать чтобы он ждал от этих отношений каких-то судьбоносных последствий: в его представлении любовь к женщине не обязательно влекла за собой перемены в семейном положении, и теперь он не претендовал на большее, нежели просто владеть ее сердцем, телом, вниманием. Но главное, что он открыл в себе за время этих отношений, была возможность жить, не думая о будущем. Особенно очевидным это стало для него с наступлением первых по-настоящему теплых весенних дней, когда сама природа подавала Севе красноречивый пример. Руководствуясь принципом «делай что делается», он все же писал дипломную работу, ходил в гости к друзьям, один за другим смотрел откуда-то взявшиеся неизвестные ему раньше фильмы (друзья называли их «постэлитарным кино»), давал видеокассеты с этими фильмами Алине и даже прочел ей пару своих стихотворений. Но золотой век, как известно, не бывает долгим. В мае приехал Алинин муж, потом заболела компаньон Алины по бизнесу, и ей нужно было самой несколько раз ездить в Польшу за товаром. Длинными автобусными ночами, вдалеке от привычной, наполненной смыслом суеты, она почувствовала всю двойственность своего положения. Ей было бы легче, если бы на месте Севы был какой-нибудь простодушный циник постарше годами (двое таких у нее и были в разное время, хотя больших восторгов воспоминания о них не вызывали). А Сева взял и просто влюбился, причем влюбился в лучшую, красивейшую ее сторону, а другого в ней не видел, и главное — не замечал ее детей. Он и сам, при всем обаянии, был еще ребенок: чего другого можно было от него ожидать? Он вошел в ее жизнь со своим миром интересов, восторгов, умозаключений, открытий, и этот фонтанирующий мир с одной стороны, а с другой стороны — выстраданный мир ее какой-никакой, но семьи, ее материнства наползали друг на друга, как две тектонические плиты, рождая предчувствие землетрясения. И когда, устав до чертиков, она садилась в Польше в автобус, идущий обратным рейсом, она понимала, что возвращается, конечно же, к детям.
В начале июня она в последний момент отменила одну из встреч. Под каким-то предлогом отодвинула и следующую. Вскоре он сам пришел к ней на работу без предупреждения. Что ей было сказать? Он не видел ее охлажденья. По привычке они целовались в двухтысячный раз. И она ему просто сказала, что чувства — лишь звенья переменчивой жизни, во всем закаляющей нас. Ты вчера был героем, теперь поклоняешься бредням. А вчерашний изгой вырвал право к свершеньям вести. Все проходит. Так пусть поцелуй этот будет последним, чтобы с ним не остаться навек на запасном пути. Сева не помнил, что именно она говорила, но примерно таким был смысл ею сказанного. Назавтра у него была защита диплома, и это помогло ему не выбиться из колеи и отодвинуть обдумывание произошедшего на потом. Защитился он на пятерку (хотя и знал, что попросту красиво бредил перед комиссией), потом был государственный праздник, и он часы напролет слонялся по улицам среди толп гуляющих, целовался с какой-то девушкой на перроне метро, которая с этого же перрона и уехала из его жизни; дочитывал книги, которые не успел дочитать к сданному месяц назад экзамену; надумал даже делать варенье из лепестков роз, для чего ободрал четыре куста шиповника в парке (правда, получился густой компот). И когда последние аккорды затянувшейся мелодии его юности затихли, мертвую тишину в ушах он воспринял без удивления и без грусти. Жизнь впереди представлялась бесконечной степью, исчезающей в сумерках, без какого-либо намека на дорогу или хотя бы тропинку.
