Страшно представить, как она намучилась со мной.
Страшно представить, как измучилась я сама.
– Ты в порядке, шалунья? – спросил папа, заглядывая в мою спальню.
Я улыбнулась.
– Чудесно-расчудесно, – он пригладил рукой теперь уже седую бороду. – Минутка юмора? – спросил он.
Мой отец был большой умница в прямом смысле этого слова. Он преподавал английский язык в Университете Харпер-Лейн и знал о литературе больше, чем любой другой. Но настоящий его талант заключался в том, что он коллекционировал самые ужасные шутки со всего мира. Каждый вечер он выдавал мне что-то новенькое из этого.
– Что бы вы могли найти на кухне Чарльза Диккенса? – он затопал ногами, имитируя барабанную дробь, и прокричал: – Самый лучший розмарин и самый худший тимьян!
Я закатила глаза, хотя это было самое забавное из всего, что мне доводилось слышать.
Папа подошел ко мне и поцеловал меня в лоб.
– Спокойной ночи, Мэгги. Биение твоего сердца заставляет планету вертеться.
***
Каждую ночь, лежа в постели, я слушала, как Келвин играет на гитаре в конце коридора. Он всегда поздно ложился – слушал музыку, пока делал уроки, или ворковал со своей девушкой Стейси. Я всегда могла точно определить, что она у него, по тому особому хихиканью, характерному для любой безумно влюбленной девушки. Они были вместе уже очень давно, поэтому обменялись помолвочными кольцами, которые означали, что они отныне и навсегда принадлежат друг другу.
Около одиннадцати вечера я проснулась, услышав, как Шерил на цыпочках выходит из дома на свидание со своим бойфрендом Джорданом. Джордан был классическим «плохим парнем» – о таких написано в куче книг – и Шерил без него было бы гораздо лучше, но я не могла ей этого сказать. А даже если бы и могла, она все равно не послушала бы.
За последние десять лет каждый из членов моей семьи нашел свой способ примириться со мной и моим молчанием.
Келвин стал одним из моих лучших друзей. Они с Бруксом проводили много времени со мной – мы играли в видеоигры, смотрели фильмы, которые нам не следовало смотреть, и открывали для себя лучшую мировую музыку.
Мама, можно сказать, отгородилась от меня, когда поняла, что я больше не буду говорить. Она ушла с работы, чтобы обучать меня на дому, но практически не разговаривала со мной на темы, не относящиеся к учебе. Справедливости ради скажу, что во всем случившемся со мной она винила себя. Казалось, ей было тяжело видеть меня изо дня в день, и поэтому она возвела между нами стену. Она не знала, о чем со мной говорить, поэтому через какое-то время даже просто смотреть на меня стало для нее невыносимо. Иногда, когда я входила в комнату, она старалась выйти. Хотя я не винила ее. Мое присутствие напоминало ей о том, что это она просмотрела тогда, что я сбежала из дома на встречу с Бруксом. Ей было больно меня видеть.
