Когда Варежкин подходил к своему дому, дворник Гаврила, покуривая сигарету, с любопытством смотрел в окно. Вид щегольски разодетого прохожего поверг старика в полное замешательство. «Батюшки-светы, да никак это Савелий эдак вырядился», — всполошился Гаврила и стал поспешно собираться, дабы лицезреть чудо.
Минут пять Гаврила стоял под дверью, жадно прислушиваясь. Из комнаты доносился молодецкий посвист, порой переходящий в залихватские частушки, которые сменялись ариями из оперетт и гомерическим смехом.
Гаврила собрался с духом и осмелился постучать.
Никто не отозвался, пение и свист продолжались. Гаврила постучал решительней.
— Входите, — услышав наконец-то стук, крикнул Савелий.
Гаврила просунул голову.
— А-а, дедуня, хрыч старый, заходи, чего мнешься.
Старик зашел.
— Савельюшка, да где ж ты раздобыл эдакие наряды? Никак прорву деньжищ отхватил? — полюбопытствовал дворник.
— Да, батя, признали меня. Картину нынче купили. В музее висеть будет, народ изумлять.
— Ну, дай-то бог. Пора бы и признать. Не на других же свет клином сошелся. Это все тебе за труды непомерные, что своей тропкой шел, не свиливал. Теперича супругу тебе, Савелий Степанович, надобно, чтоб приласкала, чтоб отдушиной тебе была.
— Ну, это мы, дед Гаврила, еще поглядим, по сторонам пoглазеем.
— А как же! Осмотрись перво-наперво. А то вертунья какая ни на есть, фиртихвостка, прости господи, рот-то разинет на твои богатства да и прилипнет как репейник, век будешь горе мыкать.
— Ничего, дед. Такую найдем, чтоб и на люди не стыдно выйти и чтоб в дому место свое знала. По всему достойная партия мне нынче полагается.
— Гляди, сокол! Не дай промашки. Степаныч! — вскрикнул дед, увидев замазанные картины, — никак труды свои удумал замазать-то?! Что ж ты, горемычный, с собою сотворил? Не иначе как бес тебя попутал, — не унимался старик.
— Не бес меня, дедуня, попутал. Новую жизнь решил начать. Хватит баловством заниматься. Пора и честь знать. Теперь за большие полотна возьмусь.
— А зачем тебе большие-то, чтоб издалёка видать было? Я вот давеча о богомазе сказывал, так он лики-то не раздувал аршинные, а всякому видать было. Нет-ко, брат, ты, можно сказать, грех на душу взял. Тебя всевышний сподоблял в ту пору, как ты здесь мытарился да изловчался, чтоб солнцу да свету людям больше досталось. А как же! — заволновался Мефодьич.
Савелий, видя, что деда не угомонить, полез в карман.
— Что там тужить, печалиться теперича, — стараясь подражать деду, начал Савелий. — Похорохорился и будет, — он с важностью достал бумажник, вынул четвертную и протянул деду. — Гуляй, Мефодьич, чтоб чертям тошно было. Я и сам бы разговелся, да нельзя мне — на важный банкет поспешаю.
