Я не ответил. Любые ответы воспринимались как ловушки.
– Как странно, – заметила Вида. – Зеленый. Никогда бы не подумала, что зеленый. Я бы предположила голубой. Мой любимый цвет – голубой.
– Неудивительно, – изрек я.
– Что вы хотите сказать?
Но я только головой покачал. Никаких ответов.
Я знал, что хотел сказать, только не мог прикинуть, как. Не мог выразить словами. Существует большая группа людей, которым нравится голубой цвет, и есть у них нечто общее, но я не мог подобрать определение, что это такое.
– Ладно, – сказала Вида. – Итак, цвета для вас не важны. Они не существенны. Прекрасно. Расскажите мне о ней то, что существенно. Про что-нибудь одно. Про одно в ней, что вы считаете очень важным.
Мне не пришлось даже тянуть со временем для обдумывания ответа.
– Она была спокойной, – сказал я.
– Спокойной?
– Да. Спокойной. Умиротворенной. Безмятежной.
– Это важно?
– Для меня – да. Потому что у меня этого не было. У меня от мельчайших пустяков все путалось. От самых несущественных сложностей за день. Зато потом, когда я приходил домой и мы ужинали, я мог перенять ее спокойствие. У Лорри его хватало, чтобы поделиться. Я вдыхал его. Упивался им. И тогда вновь прочно стоял на земле.
– Ладно, – бросила она. – Этого достаточно.
Я ощутил смутную обиду, словно бы не следовало ради нее открывать самые важные для меня воспоминания.
Вида выключила свет. Я подумал, может быть, ей просто не хочется больше видеть изображения моей покойной незнакомки жены. Единственный свет в комнате исходил от лампы в углу: больше свечение, нежели свет.
Вида позволила своему пальто упасть на пол.
Надето оно было на голое тело.
Всецело удивлен я не был. Часть меня – была. Та часть, что подивилась, похоже, находилась под присмотром той части, что не удивилась. Никаких чувств я от этого не ощутил. Ни так, ни эдак. По-моему, это просто-напросто повергло меня обратно в состояние оцепенения.
Просто появилось желание прояснить, что это не по мне. Только не уверен, что и это я доподлинно ощутил.
Выглядела она болезненно тощей. Груди маленькие и твердые, словно незрелые плоды. Разительно отличались от Лорри, чья грудь была полной и мягкой, слегка провисшей, как перезрелые ягоды, что слаще и питают больше надежд.
После такого сопоставительного осмотра все, что я видел, – это шрам.
Я подошел туда, где она стояла, поднял с пола пальто и вернул ей.
– Прикройтесь, – произнес. И мой голос прозвучал властно. Это я заметил. Как будто я вновь повел себя как преподаватель.
