Егорка доволен. Не в силах скрыть — улыбается на полверсты. Еще бы!.. Птицу с выменем все видали. Теперь второе дело:
— Вы, товарищ, молочка хотели в обмен?
— Вот-вот! Нельзя ли устроить? Изнурение, Всё картошка и картошка. В особенности необходимо для невропатов. Мы можем одеяло теплое дать. Платье мое.
— Это что ж — мы разве живодеры! Если у кого корова — как деткам не отцедить? Только сами знаете — плохо у нас.
И рукой на солнце.
— Вот мы слыхали, будто вам вчера из города муку прислали — обрадовались. Хоть ребятки сыты будут. Конечно, теперь режим такой, то есть просвещение.
— Прислали. Да знаете сколько?
Егорка замер.
— Пять пудов на два месяца! А нас — восемнадцать детей, трое взрослых. Я писала, писала — ничего! Прямо — взять детей и в Москву…
Ну, Егорку не проведешь! Вот там — четыре окна — всё доверху завалено. Половицы скрипят.
Встает. Вспоминает, как Гнедов письмо в город инструктору писал, кланяется:
— Наше вам, с коммунистическим приветом.
И бегом в село вдоль пустых выжженных полей. Для бодрости поет:
«Дезертиром я родился
Дезертиром и умру.
Хот меня вы расстреляйте,
В коммунисты не пойду».
К Гнедову, к Андрюхе, к Силиным, сразу ко всем:
— Эй!.. Эй!.. Всё выпытал. Сама призналась — дети вожаки, то есть по ихнему директивные. Рыжий — черт. Зовут — тьфу! — Балабасом. Говорить не может — только изображает. Мне язык показал длиннющий — хоть узел вяжи, и как жеребец «гы»! Одно слово — Балабас!..
Старик Силин крестится, стонет, кряхтит. Западает темное слово. А Гнедов торопит:
— Ты про муку.
— Привезли. Подтвердила. Врет — пять пудов. Животы дыбом встали. Четыре окна — направо, как войдешь. Завалено. Скрипом — скрипит. А Балабас сторожит, не пускает.
Насторожился Гнедов, прикидывает. А здесь, вместе с Егоркой, по полям прискакал новый «слых»:
В Горелове был Черемышин. Всю коммуну образцовую мигом разнес. Коммунистов — главного и садовника — повесил в нужнике. Скот выдал совету — делите. Учителя помиловал — но выпорол только и клятву взял — детей учить по-христиански, без обезьян всяких, на школе углем написал:
«Здесь гостил я — Черемышин. Чихом чихнул — рассыпались. Коммунисту галстук по разверстке. Крестьянам коровы. Ешь сметану. Не тужи. Назад приеду.
Советский начальник, комиссарская отрава
Селиверст Черемышин».
Уезжая сказал:
— Буду на той неделе в Кореневке.
Слых верный, Гнедов всё примеряет, потом — шёпотливым баском:
— Тысча пудов. Вот что — вечером обсудим. Всех зовите. Только баб не надо. Это им не комитет — дело серьезное. Пропишем резолюцию — держись!
